Олег Рой - Ловушка для вершителя судьбы

Я боялся только одного – вдруг хранитель этого человека вернется раньше, чем я успею прочесть все, что написано в этих бумагах.

Из-под груды исписанных листов показался еще один, красивый и забавный: сложные узоры, сердечки, пронзенные стрелами амура, и виньетки по краям украшали четыре строфы:

Эти строки просто очаровали меня. Я подивился красоте стихосложения, складности мысли и этим изящным сочетаниям «люблю – терплю», и «взгляд – назад» (тогда я еще не знал, что это называется рифмой). Можно было только поражаться настоящему чуду – обычному человеку, простому смертному, дан был дар творения, неподвластный даже ангелам…

Я даже прослезился, так просто и изящно и в то же время так тонко, мудро и глубоко это было сказано. Рука сама потянулась к очередному творению сочинителя.

– Вот те раз! – вырвалось у меня. – Как это «более писать не буду никогда»?.. Да как же он может не хотеть делать это ?! Он, наделенный таким Божественным Даром, вдруг собирается отказаться от него? Но нет, это, наверное, преувеличение, люди нередко в порыве чувств говорят то, чего на самом деле не думают… А ведь не зря, ох, не зря так горят его глаза! Должно быть, именно этот свет и высекает из его души божественные строки…

Я перебирал листок за листком, а этот удивительный человек продолжал сидеть за столом, мучительно сжимая виски и глядя в одну точку. Как же он был красив в эту минуту! Заглянув в его мысли, я понял, что он подбирает самые точные слова для своего последнего творения. Но слова, как назло, не приходили. И тогда он вдруг отшвырнул перо, выругался, вскочил и выбежал вон, громко хлопнув дверью. Я поспешил за ним и увидел, что сочинитель спешит к буфету, дрожащими от нетерпения руками открывает дверцу, достает штоф мутного зеленого стекла, быстро наполняет рюмку, выпивает ее без всякой закуски и наливает снова. Это было печальное зрелище. Я с грустью подумал о его хранителе, том самом, которого сейчас подменял, – видимо, бедняга вдоволь насмотрелся на такие картины. Не отсюда ли его тяга к монастырям, вернее, к монастырским подвалам?..

Я надеялся, что поэт вскоре вернется к своему столу, но этого, увы, не произошло. Он только опрокидывал рюмку за рюмкой, пока не выпил таким образом весь штоф. Затем был ужин. Признаюсь, я с нетерпением ожидал того момента, когда поэт встретится с другими людьми, – втайне я надеялся, что его речь в разговорах с ними окажется так же красива и интересна, как те строки, которые он переносил на бумагу, или те мысли, при помощи которых он складывал свои стихи. Но увы. Меня ждало разочарование. За ужином и после него поэт лишь бранился с домочадцами, которые упрекали его за пристрастие к спиртному и карточной игре. И те слова, которые он бурчал или выкрикивал в ответ, ничем не напоминали поэзию.

Конечно, подобная сцена огорчила меня, но не настолько, чтобы я забыл о стихах на разбросанных по комнате листах бумаги. Больше всего на свете мне хотелось вернуться туда – но, строго следуя Правилам, я ни на шаг не отходил от того, кого был прислан охранять. Ведь это задание было чем-то вроде испытания для меня. Вдруг, стоит мне отвлечься на минуту, с этим человеком случится что-то непоправимое? Тогда прости-прощай работа хранителя, командировок на Землю мне больше не видать. Поэтому я ни на миг не упускал из виду поэта, терпеливо пережидая, пока ему наскучит препираться с домашними.

На мое счастье, это произошло довольно скоро. После ужина поэт вновь вернулся к себе, добрался до постели и заснул. А я всю ночь просидел рядом с ним. Он спал мертвецким сном, а я… а я…

Я сочинял!

Меня поймет только тот, кто хоть раз пробовал перенести музыку своей души на бумагу. Конечно же, я, первый раз взяв в руки перо, старался подражать во всем своему учителю. А иначе и не бывает. У кого же учиться, как не у того, кто потряс твое воображение?

Я брал листок за листком с уже написанными стихами и пытался в таком же стиле создать что-то свое, ангельское. Уроки эти доставляли мне такое наслаждение!.. Я до сих пор благодарен случаю, соединившему в этот вечер и в эту ночь меня и сочинителя. Вдруг так захотелось сделать для него что-то очень хорошее и значительное. Но что я мог? Каких-то двенадцать часов, проведенных с ним, не имели бы большого влияния на его жизнь. Я понял, что больше всего на свете хочу отблагодарить его чем-то очень значительным, и стал размышлять о том, какой подарок ему преподнести. Глядел на спящего поэта и пытался угадать, в чем же он больше всего нуждается.

Слава? Но по его мыслям и разговорам я уже понял, что как раз он находится в зените своей славы. И при этом она для него совсем не важна…

Деньги? Но, судя по всему, этот человек более чем обеспечен. Он и знатен, и богат, и обласкан императрицей. Что еще такому желать? Может быть, любви?

Я взял листок с любовным четверостишием, тот самый, который был разрисован сердечками, пронзенными стрелами. По всему было видно, что мой сочинитель томится в любовных сетях, но не желает вырываться из этого сладкого плена. В комнате отыскалось и много черновиков к этим стихам. Отвергнутые строфы были по нескольку раз перечеркнуты, вариантов было много, но ни один из них, очевидно, автору не приглянулся. Я медленно и внимательно изучил все его наброски, – да, что-то у него здесь явно не клеилось, это чувствовалось. Неожиданно для себя я стал подбирать те самые слова-откровения, которых так не хватало спящему. Сначала бормотал их про себя, пристраивая так и эдак к незаконченным виршам, потом на глаза попалось перо, которым писал влюбленный.

Ну, конечно же! Из-под гусиного пера, такого земного и грубого, не могли родиться те самые заветные слова. Я выдернул свое, из левого крыла, тонкое, белое… Обмакнул в медную чернильницу мягким упругим концом, провел прямую линию – так, для пробы, вывел несколько букв того языка, на котором писал сочинитель: «аз», «буки», «люди», «глагол»…

В течение всей ночи я испытывал неведомое мне до сих пор наслаждение. Казалось, во мне бил чудесный источник, выплескивавший целые потоки образов, один причудливее другого. Я исписал не один лист бумаги, играя словами то так, то эдак. О, Всевышний, какое же это было блаженство! Во многом сродни тому, что я испытывал, продумывая план сближения Эльзы с королевским советником, но другое – ярче, сильнее. Именно в тот миг мне открылось, что Господь, создавая землю и человека, не просто делал важную работу, нет! Он получал от нее удовольствие, ни с чем не сравнимое наслаждение творчества… Это озарение стало таким откровением для меня, что я даже испугался. Ведь мы, ангелы, привыкли относиться к сотворению мира и управлению им как к непростому, но необходимому труду. Теперь я был почти уверен, да нет, я уже знал, что ошибался. Это не было тяжелым трудом, это называлось другим словом – «блаженство». И я в тот миг всей душой позавидовал Создателю: он может позволить себе это всегда – и сегодня, и завтра, и послезавтра… Очень хотелось тут же поделиться с кем-нибудь этими мыслями, но я понимал, что делать этого не стоит. Не пристало ангелу обсуждать Всевышнего и процесс творения, наверняка товарищи не поймут меня. Если только Иволга… С ней я мог разговаривать о чем угодно, поскольку всегда был уверен в своей подруге.