Евгения Доброва - Угодья Мальдорора

Прости, мой узник. Девочка не обязана быть самураем.

Под утро мне приснился хлеб из детства. В возрасте лет пяти я стояла на маленькой, тесной кухоньке с крашенными зеленой заборной краской стенами и грызла свежую корочку от буханки серого хлеба. Доисторическая чугунная плита, узкий стол, одна ножка короче, под нее подложена дощечка, на стене выгоревшая репродукция — прекрасная «Шоколадница» Лиотара. Полки с соленьями, связки красного лука, веник лаврушки. Значит, я у бабушки. В квартире никого, только попугай без конца говорит: «Гер-рроида! Гер-рроида!» А я стою и ем, и очень вкусно.

Что-то за всем этим было, что-то большее, чем детская память. Наверное, скоро она умрет, подумала я и встала открыть форточку.

Но она не умерла. Она позвонила, в тот же день. И сказала, что плохо себя чувствует. И чтобы мы все собирались и приезжали. Потому что у нее к тому же скоро день рождения. Может быть, вообще последний.

И мы поехали.

Уже из прихожей понятно: в квартире дым коромыслом, полно гостей, суета, сутолока. Как давно я здесь не была. Мебель — на прежних местах, те же гардины, только «тещин язык» из ростка стал мне по плечо. Героида, лежа в постели, дает указания. Тети Надя и Наташа, обе красные, как свекла, режут, чистят, жарят, парят, пекут — в кухне чад, не спасает даже вентилятор. Дядья, давно не видевшие друг друга, бегают за пивом в гастроном — и подолгу стоят с бутылками на лестничной площадке.

— Надо же, как живете: в Москве вонючие утки по талонам, а у вас колбаса мясом пахнет, — говорит папа.

С Западной Украины привезли мою двоюродную сестру, она старше ровно на год. Мы ссоримся, из-за всего, ежечасно. Мамы жалуются папам на переходный возраст, папы обещают взять ремень. Мы расходимся на время по углам, а потом сцепляемся с новой силой. Обычно сестра срывается первая. «Б…дь, курва, проститутка!» — кричит она, мешая польские и русские слова. «Проститутка» в этом ряду звучит смешно.

— Заткнись, панночка-помэрла.

Мы стоим на балконе. Я беру ее за грудки и отрываю от земли. Хоть я и младше, но сильнее. Перила высокие, но я вижу — ей страшно. Ага! То-то, дура.

На шум прибегают взрослые — ветер донес все в открытую форточку. Нас растаскивают. На лицах мам изумление, ужас. Да, мы изрядно подпортили бабушке праздник.

Только однажды мы с сестрой сплотились — ради общего злодеяния, в детсадовском возрасте. Мы написали дедушке на стол, прямо на черный ледерин, предварительно заплевав его подсолнечной шелухой.

Наказания — не последовало: тетя успела все убрать и этим нас конечно же спасла от клюки — дед вполне мог слететь с катушек от гнева (случаи бывали) и покалечить.

А сейчас мы даже находиться рядом не можем, обедать-ужинать ходим по отдельности.

Дни текут, как резиновые, медленно и скучно. Маме не до меня, на ней младший брат, который простужается от каждого сквозняка, капризничает двадцать четыре часа в сутки, не ест, что дают, и не спит, когда надо. Папа занят призраками своего прошлого: постоянно названивает школьным подругам. Тети пытаются уложить бабушку в постель; она, вспомнив очередную кулинарную тонкость, вскакивает и опять прибегает на кухню.

Подарки ждут своего часа в коробках под кроватью. Я знаю — там кофейный сервиз Ленинградского фарфорового завода. Он займет свое место в серванте среди выводка пастушек, балерин, снегурочек, клоунов и прочей романтической ерунды. Когда я приеду сюда в следующий раз — уже в другой жизни, — они будут стоять на полках осиротевшие, одинокие и никому не нужные.

— На, поздравь бабушку! — Мама сует перевязанную атласной лентой коробку.

— Не хочу я…

— Сходи, не развалишься.

— Сама поздравляй.

Поняв, что ничего не добьется, мама оставляет меня в покое.

После застолья я иду в город гулять. Я решаю разыскать тот хлеб из сна и съесть ритуальным съедением. Кажется, он назывался ситный . В Подмосковье такой не пекли, ничего подобного у нас не было. В палатке у трамвайной остановки я мельком видела похожий кирпичик под названием формовой , той же формы, но втрое меньше. Это меня и смутило: непонятно, он или нет.

В других, обычных магазинах в следующие дни ничего не попалось. Но не уезжать же с Украины, так его и не съев.

И я отправилась на центральную площадь в магазин «Український хлiб» — вывеску приметила заранее. В продаже был этот кирпичик, но назывался уже белковый . Не факт, что это то самое лакомство… На всякий случай решила купить. Буханка оказалась совсем маленькой и легко поместилась в карман.

Дома я наконец-то попробовала хлiб. Он! Я съела горбушку с солью — и перенеслась в далекое дошкольное лето.

О, я впервые в городской квартире. Ванна и унитаз, стеллажи с ровными рядами книг, корешки «Советской энциклопедии» в дедовом кабинете, балкон, трель телефона, панорамный вид из окна — это совсем не похоже на наш деревенский дом в Безроднове. В городе есть зоопарк, ЦПКиО и яхт-клуб. На площади Пионеров-героев красуется самолет, в нем показывают мультики. Я выхожу из салона, оступаюсь на трапе и лечу вниз, раздирая коленки… С афиши хохочут Карлсон и Фрекен Бок.

Недалеко от дома колхозный рынок, раз в неделю мы с бабушкой ездим туда за продуктами. Однажды попадаем в давку: трамвая не было минут сорок, мы даже не можем зайти в одни двери. С помощью двух хлопцев Героида утрамбовывает меня в передние и, крикнув: «Выходим у рынка!», — сама протискивается в середину.

Толпой меня оттесняет к окну; я прислоняюсь и начинаю терпеть. Вдруг прямо напротив лица возникает гигантская задница; она колышется в цветастой крепдешиновой материи, как подходящее вздыхающее тесто. Она необъятна, она поглощает собою пространство. Мне становится страшно — еще один трамвайный толчок, и крепдешин прорвется, и вышедшая из берегов стихия задушит. Я представляю, каково это — задохнуться. Сначала закружится голова. Потом потекут слезы. Я перестану видеть. Слышать. Мне никогда больше не купят мороженого…

Надо спасаться. У меня нет верхней пуговицы на платье, и, пока у бабушки не дошли руки до моих нарядов, ее заменяет маленькая английская булавочка. С трудом согнув руки в локтях, я осторожно откалываю оружие от воротника и начинаю тихонько колоть крепдешиновое чудище. Его хозяйка ойкает, оглядывается — но никого не видит: я слишком маленькая. Это приводит ее в замешательство.

Я еще раз повторяю манипуляцию с булавкой. Ягодицы, всколыхнувшись, подтягиваются. Мне удается вздохнуть. Дама пробует развернуться, но народу так много, что протиснуться к выходу или хотя бы встать боком невозможно. И она остается стоять на прежней позиции.

Трамвай подъезжает к остановке. «Тетенька, извини», — до упора вогнав булавочку в натянутый крепдешин, я протискиваюсь между огромных слоновьих ножищ.