Евгения Доброва - Угодья Мальдорора

— В магазины сходишь.

— Сдались они… Давай на Красную площадь!

— В Москву мне нельзя, за задницу возьмут.

— Поехали в рыбхоз, — предлагаю я. — Там озеро красивое, церковь…

Мы едем лесом, по грунтовой дороге. Втроем — Сенька за рулем, мы на переднем сиденье. Барсук гонит почем зря, страшновато даже. На ухабах автобус подскакивает, мы держимся за поручень, чтобы не улететь, Барсук горланит неприличные шоферские куплеты на мотив «Крутится-вертится шар голубой»:

— Ну, Сень, ты даешь! Сам сочинил? — Я запоминаю слова.

— Ноты народные, слова авторотные. — У Барсука хулиганское настроение.

— Авторвотные.

— Та-ак, кто кого переострит? — Танька хохочет, Барсук слегка притормаживает — впереди огромная лужа.

За последней просекой Сенька сворачивает с дороги, останавливается посреди луговины. Перед нами огромное поле. Вдалеке блестят озера рыбхоза. С дальней стороны их окаймляет лес, левее село — виднеется шатровая церковь с голубой колокольней.

— Подождите, помогу вам выйти.

Сенька выскакивает из кабины, подбегает с нашей стороны, неожиданно подхватывает Таньку на руки, как невесту, — и кружит, и кружит, и кружит на лугу.

Мы бесцельно бродим по луговине. Я собираю цветы. Ромашки величиной с пион, колокольчики, васильки, душистый горошек, звездчатка, белые соцветия тысячелистника, желтые лютики, нежно-розовый клевер. Злаки с черными хохолками срываются плохо. Барсук помогает, я вставляю в букет. А это что? Сухие, немного шершавые стебли с небольшими синими цветками. Цикорий. Редкое в наших краях растение. Лекарственное, надо сорвать. Спрошу потом у мамы, от чего оно. Зверобоя тоже прихвачу немного, в чай.

По этой дороге почти никто не ездит — она упирается в закрытые запасные ворота рыбхоза. Вокруг тишина и какой-то первозданный покой. Ласточки пролетают в двух метрах, бабочки даже не взлетают при приближении. Счастливый, безмятежный летний день…

— А я вам ягод набрал, — Сенька протягивает горсть земляники.

Мы стоим посреди цветущего, нагретого солнцем луга и клюем у него из рук переспелые ягоды.

Так мы и катались на кавзике все лето. Осенью выбираться в военный городок стало труднее: ученье-мученье, не успеешь домашние задания сделать — уже девять вечера. А надо еще и про институт думать.

Иногда Танька ездила к сестре одна, без меня. В конце сентября я заметила, что она какая-то странная. Задумчивая, печальная даже. Словно спит наяву.

— Что с тобой?

И она рассказала. Долго рассказывала, целый вечер. Они сидели в лесу под деревом и целовались. Барсук душил ее в объятьях, прижимал к себе, гладил грудь, попу… И она захотела, сама. Расстегнула ему ремень, они повалились на траву и покатились куда-то, и покатились…

— Тебе понравилось?

— Все так быстро произошло… «Все, — говорит, — Тань, я потек». Так и сказал. Домой прихожу, трусы снимаю — а там!

Капустнова смотрит на меня, а зрачки огромные, как блюдца.

— Может, пронесет еще. Месячные когда были?

— Две недели назад. Прямо перед этим.

— Не бойся. Безопасные дни. Я в «Здоровье» читала. Неделя до и неделя после.

— А вдруг?! У него жена там… Анфиса, блин! — Танька зло сплюнула на землю. — Уедет ведь к ней.

— Откуда ты знаешь? Может, с тобой останется.

— Все равно сначала ехать надо. Чтобы развестись.

Танька и верила и не верила, что Барсук теперь ее. На каждой обеденной перемене она бегала к нему целоваться.

Но однажды, в конце ноября, за рулем кавзика оказался другой солдат.

— А где Барсук?

— Все, отслужил. Домой уехал.

— Когда?!

— В субботу вечером, на попутке. Вместе с Прозапасом они…

С Прозапасом встречалась Ирка. Командирский шофер, разъезжавший на уазике, был еще симпатичнее Барсукова — чернявый и лукавый: на это мазаное медом место командир части лично отбирал красавчика.

— Он тебе привет передавал, Тань.

— Ты в часть едешь?

— Да, только почту получим.

— Отвези меня к сестре.

— Прямо сейчас? Залезай.

На 72-м километре Танька застала сцену. Ирка ревела ревмя, а в зеленом домике городка в табакерке бушевала буря.

— Ты что, презерватив им дать не могла?! — кричал Иркин отец на жену. — Медицинский работник, идит твою мать!

Ирка была в положении.

— Он съездит домой и вернется, — твердила она.

— Конечно! И в загс тебя поведет.

— Да, мы хотим пожениться.

— Так он и побежал, жди! У тебя хоть адрес его есть?

— Телефон…

— Давай сюда. Давай, я сказала!

Мать отобрала у Ирки бумажку и вечером поехала на переговорный пункт.

Прозапас подошел к телефону, сказал, что да, любит Ирку, но надо доделать дома дела — и тогда он вернется за ней.

Но он не приехал.

Не появился и Барсук.

Весной Ирка родила пацана; не доучившись год, бросила техникум и поступила на заочные курсы машинисток — задания приходили по почте, никуда не надо было ездить. Так чадо и росло под треск печатной машинки.

Танька не залетела. Журнал «Здоровье» оказался прав. Всю зиму она горевала: как же так, столько слов, обещаний — и даже не попрощался. О своем опыте она больше никому не рассказала.

Я удивлялась, когда они это успели. Проторчала все лето с компанией у костра — а так и не поняла ничего. Еще было обидно, что ко мне никто даже не лез обниматься.

На выпускной я пришла в папиных ботинках сорок третьего размера. Ботиночки блеск! Финские, на корочках , то есть на тонкой кожаной подошве. С тупыми, почти квадратными носами и тонюсенькими пижонскими шнурочками. Папа купил корочки на окончание университета, четыре часа в ГУМе в очереди стоял, и очень потом ими гордился.

Зачем я их надела? Возможно, мне хотелось растоптать школу.

Ноги у меня были худенькие, и даже то, что я в расклешенных от колена джинсах, не делало мой внешний вид менее идиотским. Над джинсами висел бирюзовый мамин пиджак, тот самый, что понравился телевизионщикам, когда я удрала на концерт. Именно что висел, болтался, аки на вешалке: он остался настолько же велик, пришлось снова закатывать рукава и фиксировать булавками.

Короче, когда взошла на сцену актового зала сельской школы поселка Лесная Дорога, я выглядела как пугало на делянке. Это меня радовало. Акт вандализма, протеста, куража — да что только ни вкладывала я в этот жест. Как вы все меня достали. Так хотелось отвесить кому-нибудь пендель квадратным носком ботиночка. Я не могла без отвращения смотреть на лица одноклассников. И учителей. Они стаскивали в прошлое. Мне надоело быть маленькой. Я очень устала.

Я долго думала, как выразить свое последнее фи. Решение пришло само собой. Перед выпускным все одноклассницы шили платья. Капустнова кроила какой-то мудреный корсет на шнуровке; Безручкиной мастерила наряд лучшая портниха в поселке Галка Ковтун, — с гагачьим пухом, а то; Пятакова заказала в Гороховке в ателье little black dress и раз в неделю моталась на примерки; а я не хотела вообще никакого наряда, потому что от всех этих воланов и рюшей, розовых лифов и взбитых подолов, пуховых пелерин, перчаток и накладных шиньонов в виде взлохмаченных гениталий меня тошнило. Не-хо-чу.