Михаил Бутов - Свобода

— Слово тебе не подходит?

— Слишком высоко. Не про нас.

— Уничижение, Андрюха, — предупредил я, — паче гордости… Не зарекайся, всякое бывает. Но редко.

Я не воображал себя на амвоне; мне казалось — ему охота поговорить. Я думал сказать о Савле и Павле. И даже припомнил несколько цитат — из тех, что любил приводить дьякон, — дабы своей осведомленностью убить Андрюху наповал. Но покуда, прежде чем начать речи, я нащупывал, вытянув руку, на столе папиросную пачку, он вдруг повернулся ко мне спиной и засопел, причмокивая.

Цитаты остались невостребованны. Только самую популярную: «Держи свой ум во аде и не отчаивайся» — мне представился повод самому себе пробормотать, когда я вскинулся утром на звонок в передней.

Дверь явно входила во вкус, пугать меня ей пришлось, похоже, по нраву. С улицы пробивался бледный свет, вовсю шумели машины, а лифт в подъезде натруженно гудел — было, наверное, около восьми.

Об окружающей действительности я знаю не так уж много, зато твердо. Если ты не наделал каких-нибудь особенных глупостей, перечень возможных в такую пору посетителей крайне невелик: посланец военкомата, участковый милиционер, в лучшем случае — разносчик телеграмм. Но вряд ли хозяина, лейтенанта запаса, станут отлавливать на дому. И откуда быть телеграмме, если его родителям гостивший у меня родственник при мне сообщил по телефону, куда и на какой срок их сын уехал — с Южного полюса?

Так что участковый — по наводке соседей, с вопросами о моем статусе и прописке, — получался всего вероятнее. Сейчас я мог бы затаиться, но если власть ищет с тобой встречи, рано или поздно ее все равно не избежать. А откровенные кошки-мышки только обеспечат заранее дурную репутацию и мне самому, и квартире, за которую я в ответе.

Андрюха — в полном, по-видимому, порядке — крепко спал и во сне улыбался. Что бы мы ни пили этой ночью, никаких признаков отравления я у себя не замечал. Едва я решил открыть, если позвонят еще раз, — позвонили еще раз: коротко, ненастойчиво.

Штаны мои куда-то запропастились. Я попробовал натянуть Андрюхины брюки — они застряли у меня на ляжках, — плюнул и двинулся в прихожую как был, в ситцевых синих трусах архаичного фасона. По дороге, зацепившись за гвоздь, выступивший от времени из деревянной оправы зеркала, выдрал у них сбоку значительный треугольный клин.

Я намеревался сперва только голову высунуть в щель, но от неожиданности раскрыл дверь сразу настежь: в коридоре стояла девушка моей мечты. Лет двадцати — но фигуру под свободным перепоясанным пальто я угадывал почти детскую, как будто еще не оформившуюся. Прямые каштановые волосы до плеч из-под серой ангорской шапочки, тонкое, правильное, чуть удлиненное лицо, и большущие карие глаза с далекой свечой, и взлетевшие ресницы; во всем — трогательная незащищенность. Чистая греза, являвшаяся мне в давние сладкие и мучительные дни возвышенных влюбленностей…

Глаза я запомнил лучше всего: она стеснялась увидеть меня целиком и вынуждена была не отрываясь смотреть в мои, мутные.

— Простите… — сказала она.

Я захлопнул рот и прижал болтающийся лоскут к бедру ладонью.

— Простите, это не ваша черепашка ползает там под окном?

— Кто ползает?!

Девушка потупила было взгляд, но тут же, испугавшись, вернула на место.

— Черепаха, на улице… Мне неловко вас беспокоить…

Обкатывая на языке кислый шарик безумия, я зашлепал к окну.

Самая обыкновенная — таких в зоомагазинах продавали по трешке — черепаха величиной с блюдце буксовала на рыхлом снегу. Вяло перебирая лапами, она тянула выю вперед и вверх: должно быть, высматривала себе укрытие.

— Видите? — спросила девушка громким шепотом. — Она еще там?

Черепаху-то я видел. Я бы даже немедленно бросился ей на выручку — лишь бы подольше удержать эту редкую птицу, дожидавшуюся в дверях. Но я по-прежнему не видел своих штанов. Девушка, смущавшаяся наблюдать за мной, с интересом наблюдала через прихожую наше лежбище. Андрюха, перевернувшись на живот, теперь нежно обнимал рукой мое одеяло. Его галстук был в таком положении незаметен. С досады я сунул пяткой ему в ребра, когда походкой ревматика — с ладонью на ягодице и отставленным локтем — ковылял обратно. Мне остро не хватало куража и самоуверенности.

— Она на холоде долго не выдержит, — сказала девушка. — Считанные минуты… Значит, не ваша?

Я согласился:

— Не моя. Скорее всего…

— Кто-то, наверное, выбросил ее. Не могла же она сбежать, правда?

Я собрался с духом и предложил девушке отогревать черепаху вместе. Чем питают это чудище — капустой? Бояться ей нечего.

Друга моего мы сейчас разбудим и выгоним…

— Нет, не надо, ради бога, никого выгонять, — заторопилась она.

— Ну подождите! Я сейчас, оденусь… Зайдите хоть показать ее потом. Я чаю поставлю. Зайдете?

Выглядел я, конечно, нелепо, но вряд ли опасно. Девушка, однако, быстренько отступила на шаг к выходу. Затем еще на шаг и сообщила оттуда:

— Вы знаете, они зимой не едят совсем: ни капусты, ничего…

Улыбнулась вежливо и выпорхнула на лестницу.

Джинсы мои, оказалось, Андрюха скомкал и запихнул себе под подушку — низко ему… Когда я их выдернул, он открыл глаза, но не пошевелился: лежал и смотрел в стену перед собой, на треснувший плинтус и притулившийся к нему оброненный темный пятак, на осколок разбитой давеча лампы, на волокнистый пыльный клок. Я присел рядом и задумался о многих вещах. Зачем она вообще приходила? Почему не подобрала черепаху сразу? А если бы выяснила, что это я устроил бедной животине зимнюю прогулку — пощечин мне надавала за жестокость?

Андрюха потянулся и пожевал пересохшими губами. Я ласково обругал его козлом.

— А что такое? — оживился он. — За козла ответишь. Кто это был?

Я сказал: надежда. Причем в чистом виде.

За давностью лет я уже не способен сказать в точности, когда и с чего именно началась наша дружба. Но десять против одного, что встретились мы где-нибудь в самые первые дни студенчества в курилке Института связи, выбранного и мною и Андрюхой по критерию низкого проходного балла. Курилкой служил зал бывшей столовой в полуподвале: здесь активно фарцевали, клеили снисходительного нрава девиц, играли в карты и менялись модными пластинками, отсюда можно было попасть ненароком и на блядки, и на вечеринку чилийской общины с настоящим Луисом Корваланом; две комнаты по соседству занимал клуб туристов с песнями под гитару, смешными стенгазетами и альтернативной системой ценностей. Это подземелье, как Индия европейцу, открывало лопоухому первокурснику совершенно новые горизонты, и не всякий, сошедший сюда от лабораторий, лекций и семинаров, возвращался потом назад.