Михаил Бутов - Свобода

Надо. Другого.

Она заметила меня. Быстрым, нервическим движением, не отводя глаз, прячет щеку в воротник из опоссума. Таких непроизвольных обаятельных жестов у нее целый репертуар, но этот мне особенно дорог. Делает знак рукой: войду?

Каких-нибудь пару минут: не жалеть, не любить… Я помотал головой: нет.

Удивилась, подняла брови.

Нет?

Нет.

Что-то говорит — не слышно. Опять знак — форточку открой…

Нет.

Теперь потерянно заслонилась ладонью, будто защищала горло от ветра. Пару минут… Ради чего все это, изверг? — нашептывал мне на ухо омни-омни. Я стоял пень пнем, склонный капитулировать.

Неопрятный старикан с палкой проплелся между нами и потеснил ее с дорожки плечом. Перехватил взгляд и уставился на меня в том бессмысленном роде, как смотрят прямо в камеру феллиньевские горгульи. Я пожелал ему угодить под автомобиль.

Пиная ледышки, она сделала раздумчивый круг на площадке у подъезда… Мне проще представлять, что мысли ее были сцеплены с моими. Что это нас обоих обескуражила внезапная двоякая очевидность: чем мы способны (и уже вплотную к тому, на толщине оконного стекла) стать друг для друга — и чем не сумеем тогда остаться для себя. Старик все таращился мне в окно, раззявив рот и сомкнув поверх палки крапчатый кулачок. Я взял из ящика капкан и поклацал на него стальными челюстями: поторопил на проезжую часть. Я пропустил момент, когда она повернулась и пошла прочь — безвидная, как земля накануне первого дня творения. Ни обиды, ни злости, ни горечи от нее ко мне не передалось.

Андрюхи не было на вокзале. А я приехал к подаче вагонов. И жевал на перроне свою булку и не беспокоился, покуда проводники не стали оттирать провожающих от дверей. Тут я сообразил, что мог неверно истолковать записку — и мы должны встретиться где-то в другой точке. Побежал, колотя по ногам сумкой с радиометром, к локомотиву, потом — назад, в зал, к большому табло. Нет Андрюхи.

Выскочил опять на платформу — вагоны поплыли мимо меня.

Носильщики, сдвинув тележки, курили у спуска в переход.

Прокатила кара с голубыми контейнерами для почты. Я на что-то еще надеялся. Виражировал между столбом и урной и убеждал себя, что мне не в чем разочаровываться. Что до конца я в эту историю, разумеется, не верил, а всего лишь согласился на игру и действовал напоследок решительно и серьезно, только чтобы сообщить игре необходимые правдоподобие и соль. Однако пусть вымысел, игра, обман — как раз сейчас, по такому сценарию, Андрюхе и полагалось прокуковать из-за угла: улыбка до ушей и полные карманы денежных знаков. И мы бы загрузились в ближайший ночной шалман — и с шуточками-прибауточками переживали веселое обновление. Так бывало. Но вещи с тех пор перегруппировались и приобрели отчетливую конфигурацию кукиша.

Сержант милицейского наряда окинул меня нехорошим взором. Мне явно пора было убраться отсюда. Я сошел в подземный этаж вокзала, но в самых дверях метро вспомнил, что не оставил денег на жетон — не лебезить же перед контролершей. На притихшем к ночи Садовом юркие оранжевые тракторишки сгребали жижу к бордюру. В троллейбусе красочный плакат, пропагандирующий Бхагавадгиту, изображал последовательность превращений щекастого дитяти в черноротый старческий труп. И грудник, и мертвяк, и срединное между ними акме имели одинаковый восковый оттенок и были исполнены в специфически некрофильской манере, чем настырно притягивали внимание. Их кукольная жуть мне скоро надоела, и я пересел к плакату спиной. Водитель ленился жать на педаль, мы еле дотащились до Красной Пресни. На каждой остановке он словно ждал кого-то и, не дождавшись, трогал неохотно.

На оградке возле дома, вытянув ноги и запрокинув голову, Андрюха наблюдал дыру в облаках вокруг луны; по нижнему краю дыры, в лунном свете, тучи приобретали мнимое измерение — и получался как будто открывшийся с горы ночной вид на далекую гряду заснеженных холмов.

Я бросил сумку ему на колени.

— Носки для тебя…

Я не рассчитывал найти его здесь. Я вообще старался не думать о нем или о несостоявшемся приключении.

— Мог бы хоть на вокзале меня подобрать…

— Опоздал, — сказал Андрюха.

— Бабушка твоя звонила.

— Ага. — Он стукнул пальцами по трубе, на которой сидел, приглашая устраиваться рядом. — Я только что оттуда.

— И как с гаражом?

— Порядок. Завтра вывезут свое добро.

— Отлипнут?

— Ну, я ходил разбирался. К большим людям попал…

— В рожу-то дали? — спросил я.

— Родители? Не… Отец на дежурстве. А маме я объяснил. Она, наоборот, рада, что все устаканилось.

— А большие люди?

— Так… Выразили неудовольствие. Они, видите ли, еще и недовольны! Папашу как липку ободрали: мои проценты, проценты на проценты, неустоечку за гараж…

По дороге сюда моя опустошенность была как долгая неподвижная мысль, и что-то эйфорическое заключалось в ее созерцании. Теперь наступала реакция, эйфория сменилась буравчиками в висках. Я говорил — и мне мерещилось эхо. Вдобавок меня трясло, хотя зябко не было — сказывалось сброшенное разом напряжение последних суток, голод и ночь без сна. Напрасно Андрюха обнаружил себя уже сегодня. Лицом к лицу мне трудно не обвинять его в этой тяжести.

— Пойдем, — предложил я. — Что мы высиживаем? Если нечего делать, надо либо есть…

Он перебил:

— Помню, помню! Не спеши. Я условился кое с кем.

— О чем условился?

— Не спеши.

Он явно нервничал. Вертел сложенную бумажку. Я отнял — раздражало.

— Только не выкидывай, — предупредил Андрюха. — По-моему, их еще не поздно сдать с утра. За полцены. Или за четверть.

— Сдать?

Я развернул бумажный квадратик, поделившийся на два голубых железнодорожных билета. Число нынешнее. Вагон купейный.

— Признайся мне как на духу, — сказал я после оторопелого молчания, — бомба существовала?.. Существует?

Андрюха посмотрел вверх. Облака уже сомкнулись, луна исчезла.

— Слушай, — спросил он, — ты чувствуешь трение?.. Обо все, о вещи? Как оно меня доводит, знаешь… Самый звук его…

Я согласился: не люблю тоже. Особенно шелк и болонью.

— Нет, не то. Я не о том трении. И это не звук, конечно. Хотя… почти. Вот стоит только зашевелиться — и сразу вокруг все как-то натягивается: снег вот этот, асфальт, машины, столбы эти чертовы… Сперва вроде и раздается и пропускает — потом тянет, тянет… Как на резиновом ремне. Чем быстрее хочешь бежать — тем сильнее оттаскивает. Раньше-то мне было наплевать. Раньше меня как бы не убывало…

— Не убывало, не убивало… Снова меня морочишь?

— Я к чему: это ведь неспроста наверняка — такая паскудная упругость. Зачем-то, стало быть, нужно, чтобы я задыхался? А зачем? Ты понимаешь? Я не понимаю. Место освободить? Какое место? Вынудить на что-нибудь? На что? Да что с меня, в принципе, можно получить?