Ульяна Гамаюн - ¥

— Пустяки… Просто порезался.

— Что-нибудь случилось? — не унималась мать.

— Ровным счетом ничего.

— На тебе лица нет.

Жук самоотверженно работал челюстями, с вожделением косясь на пухлые вареники, аппетитно дымящиеся в центре стола. Сестра смиренно застыла с тремя оливками, наколотыми на вилочные зубцы.

— С Ксюшенькой все в порядке?

— Да.

— Поссорились?

— Ни с кем я не ссорился.

— А почему тогда пришел один?

— Я ненадолго.

Действительно, зачем я притащился? Зачем я нужен? Что я могу предложить матери, сестре, жене, друзьям, жуку, Громыке, конькобежцам, планете Земля? Да ничего, кроме собственной прогнившей сердцевины. Бежать, бежать, мотать отсюда, прочь от уютных камельков и идиллических пейзажей! Изничтожить все это, выжечь жизнь напалмом!

— А на работе?

— Что — на работе?

— Какие-нибудь неприятности?

— Нет. Я делаю успехи. Неуклонно расту. Все неуклоннее и неуклоннее, — перед глазами встал Громыка с его стеклянным пузом, набитым кедровой мигающей дребеденью.

— Знаю, — простодушно кивнула мать. Мои сарказм и злоба неизменно ударялись о стену ее любви и всепрощения. И возвращались жалящим, насмерть разящим зарядом. — Ты молодец… Мы тобой гордимся…

— Ну, хватит уже, сколько можно! — огрызнулся я.

— Но что-то происходит. Я же вижу. Уже давно, не только сегодня.

— Все отлично. Лучше не бывает.

— Мы всегда на твоей стороне, — беспомощно вздохнула мать. — Я испекла твой любимый пирог. Вишневый. Помнишь, ты в детстве…

— Не помню, — отрезал я. Жук методично компостировал капусту. Сестра тем временем уже придирчиво высматривала ему очередное угощение. Меня мутило. — И ты прекрасно знаешь, что я всех этих именинных штучек не выношу.

Я избегал смотреть на мать. По пылающему лбу и свинцовому затылку я понял, что меня захлестывает приступ мучительного стыда — хронический недуг, смесь омерзения к себе и болезненной мнительности, — рецидивы которого, учащаясь, разъедали мне душу. Пустяшная оплошность, резкое слово, небрежность, дерзость, глупость, пошлость, малодушие — все то, что память человека со временем сдает в утиль, мой алчный разум сохранял, а потом использовал как орудие для изощренных пыток. Стыд. Состояние невыносимой, интенсивнейшей тревоги и отчаяния. Альтернатива смертной казни, куда более жестокая и страшная, чем газовая камера или электрический стул. Терапия для отъявленных подонков — непрерывный, изнурительный, самодовлеющий стыд. В аду, если он существует, практикуют стыд. Я водрузил его в центр своей философии, вбил, как осиновый кол. Стыд, взятый в качестве отправной точки, я поместил в абсурдную систему координат; оставалось только вывести формулы перехода из рационального в абсурд, из Гегеля в Кьеркегора и обратно. Этому занятию я с присущим мне остервенением и предался.

Ближнему я мог простить все что угодно, даже предательство, ибо всегда искал причину зла в себе и, как правило, с легкостью находил. Другое дело — собственные прегрешения, прощению и отпущению не подлежавшие. В той герметической ловушке, которую я сам для себя смастерил, существовали только обвинение и кара; вердикты выносились быстро, без адвокатов, без свидетелей защиты, без долгих патетических речей и апелляций к публике. Я отменил надежду и отказал себе в прощении, уверенный, что не имею на него права. В отсутствие бога ответственность легла на мои собственные плечи. Никто не разделял теперь моей вины; никто, кроме меня, не был к ней больше причастен. Исчезли инстанции, куда бы можно было выслать список прегрешений и получить ответ с резолюцией, исчезло то метафизическое место, где искупают, отпускают и оправдывают. Остался только карцер, каменный мешок; законопаченная камера-одиночка без воздуха, без света, без надежды на любой, даже самый мучительный исход страданий, где арестант томится, питаясь собственной виной. Искупление невозможно; прощение перечеркнуто; вина же существует вечно.

Я беспощадно длил бессонницу души, ни на минуту не снимая с нее власяницы. Я весь извелся, расчесывая незаживающее чувство вины. Я помнил все: от ничтожных промашек до крупных ошибок. Градации не существовало. Все было одинаково выжжено каленым железом. В собственном теле я обитал на птичьих правах, томился в нем, как проклятый отшельник, как убийца, которого преследует мстительный призрак жертвы. Воспоминания жалили меня, сжигали заживо. Грехов была чертова уйма — и каждый был со мной, окаменелый, застывший на веки вечные. Я превратился в ходячее хранилище отжившей боли, где страшные, синюшные, снабженные ярлыками грехи рассованы были по ящикам и терпеливо дожидались своего часа. Я приходил туда на опознание, наперед зная, что это ничего не облегчит и ни к чему не приведет. Я приходил — и мне показывали.

Этот день я тоже запомню в мельчайших, мучительнейших подробностях.

— Как хочешь… — прошелестела мать, продолжая изводить меня своим обременительным сочувствием.

— Ты можешь хотя бы сегодня не портить людям жизнь? — взорвалась Дуня.

Жук поперхнулся, пошел томатными пятнами и беспомощно закашлялся. Сестра с готовностью подсунула ему узвар, который он, давясь и жадно двигая кадыком, выпил. Это взбесило меня окончательно:

— А что бы вы сказали, если б выяснилось, что я… убил человека?

Мать охнула. Сестра со звоном выронила вилку. Жук заерзал, что-то мучительно соображая; затем самоотверженно, всем существом икнул.

— Совсем рехнулся, — брезгливо фыркнула Дуня, буравя меня глазами.

— Дуня, — одернула ее мать.

— Что? — прошипела та.

— Сегодня праздник, не ссорьтесь…

— Скажи это лучше Олегу.

— Что, — упорствовал я, — если я убийца? Что вы на это скажете?

— Олег, — с укоризной перебила мать, протянув зачем-то руку, но, взглянув на меня, тут же стыдливо ее отдернула. Сестра бесилась. Жук заметно сник.

— Ну что — Олег? Чего вы от меня хотите? Чтобы я радовался жизни? Вот, я радуюсь, я безмерно счастлив. Чтобы я ел? Пожалуйста, — с нарочитым воодушевлением я стал по очереди придвигать к себе еду, орудуя ложкой, уродуя торжественную благочинность блюд и вываливая себе в тарелку рыбу, фасоль, грибы, вареники, смешивая все это с кутьей, утрамбовывая и приглаживая вилкой комковатую, жутковато-желтую массу. — Ну как? — ядовито бросил я, увенчав вавилонскую башню оливкой с перышком петрушки. Кусок заливной рыбы отвалился, скользнул на скатерть и студенисто задрожал, потихоньку подтаивая.

Все настороженно молчали. Даже телевизор прикусил язык. Я вскочил; попятившись, с триумфальным грохотом уронил стул. Попытался поднять, уронил снова и, не оглядываясь, точно пьяный, выбежал из кухни.

На улице я сорвал с куста сморщенную, мерзлую калиновую гроздь, но есть не смог и закопал под забором, как пес закапывает косточку на черный день. Только мой черный день уже наступил и будет длиться вечно.