Ульяна Гамаюн - ¥

— Это не он, а она. Я тысячу раз тебе…

— Ты псих! Ты и твоя акула. Поворачивай, едем назад!

— Черта с два.

Он рывком стянул шапку и взлохматил волосы. Игнорируя его пристальный взгляд, я сосредоточился на дороге. Некоторое время мы ехали молча.

— А что Громыка? — прорвало Сегу.

— А что Громыка? Громыка жив-здоров. Немного только выведен из строя…

— Вижу, тебе капитально крышу рвет. Ладно, — махнул рукой он. — Кому-кому, а этой жалкой мурзилке стоило бы основательно намылить репу. Я сам бы с удовольствием, — мечтательно осклабился Сега. — Кстати, забыл тебя поздравить, новорожденный, — оживился он, комкая шапку. Тонкие губы скривились в привычной сардонической ухмылке: — Ты ведь уже родился?

— Да, в шесть утра.

— Козероги просто маньяки. Родиться ровно в шесть — скажите, какая пунктуальность, — протянул Сега сквозь отчаянный зевок. — Небось, еще с акушеркой препирался на предмет подгузников. И сразу побежал работать.

Вдоль витрин, запорошенная снегом, фланировала ходячая реклама, притопывая и жадно прикладываясь к фляжке, которую прятала в складках своей картонной тоги.

— Надо же, как время бежит. По нынешним меркам двадцать шесть — порог старости. Вот и вид у тебя дохлый.

— Спасибо.

— Продолжительность жизни падает, особенно у мужчин, особенно у женатых…

— Тебе немногим меньше.

— Зато я не женат.

— А я не планирую доживать до глубокой старости, — устало парировал я.

— Живи быстро, умри молодым?

— Именно.

Сега насмешливо присвистнул:

— Жестко. Только ты вот что… Полегче на поворотах. Потому что я-то как раз планирую жить медленно и бесконечно. Да ладно тебе, не боись, Трюффо в двадцать шесть снял “Четыреста ударов”, — добродушно похлопывая меня по плечу, успокоил он. — А что с губой?

— Так… Один тип не верил, что я его трону.

— Это он, конечно, зря. Так ты, значит, взялся за старое.

Я молчал, угрюмо глядя на дорогу, где в густом мельтешении снежных хлопьев малиново мигали габаритные огни, и деревья нависали с двух сторон, стянутые сетками гирлянд, тяжело давя и прорывая их ветвями.

— Тебе нужно бабу или напиться, — осенило Сегу. — Ты выглядишь как выпущенный на побывку труп.

— Про Хамфри Богарта тоже так говорили.

— Богги был крепкий орешек, несмотря на неважную дикцию. Пил как лошадь и шлялся по актрискам. А ты совсем пропащий. Ты в зеркало на себя смотрел? И вообще, завязывай с нуарами. Со всеми этими Сансет бульварами, мальтийскими соколами, печатями зла и двойными страховками. Слушай свое сердце, как говорил Джонни Каспар, — Сега любил Коэнов нежной, непреходящей любовью. — Куколки там, конечно, смазливые…

— Куколка там только Вероника Лейк.

— А как же Рита?

— Рита — просто шикарная штучка.

— Не важно, — отмахнулся он. — И знаешь, не помешало бы хотя бы изредка есть и спать. Небесполезная привычка. Приятно разнообразит жизнь. Так что же все-таки случилось? Чего ты взбеленился?

— Давай сменим тему.

— Нет, ты скажи…

— Сегутков, отвали.

— Не отвалю, Фомин, пока не выясню, что происходит. Твоя манера замалчивать все самое интересное кого угодно взбесит. Что с тобой творится последний месяц с лишним? Какая муха тебя укусила? Опять за старое? Переклинило? Рецидив самоедства? Кризис богоборчества? Или что? Но это все же не причина бить копытом, — настаивал неугомонный Сега. — Я тоже городской невротик во втором поколении, но таких финтов себе не позволяю.

Зажегся красный. Зажатый между одинаковыми, банально-черными джипами, я вцепился в руль и выпалил:

— Я сбил человека.

Я рассказал ему все, от бара с собакой до бора с волками; о том, как кунял по дороге, пил кофе и читал Камю, как был совсем один посреди белого сплина и как в каком-то обмороке, сам того не сознавая, сбил человека и поехал дальше.

— Стоп, — запротестовал Сега. — Не так быстро. Я что-то не совсем въезжаю. То есть не въезжаю совсем. Ты видел его, этого человека?

— Нет. Я же говорю, что был в обморочном состоянии, в каком-то войлоке, беспамятстве, в какой-то белой сонной мутотени, даже дышал с трудом. Про человека я понял только в городе. И вернулся.

— И чего?

— И ничего.

Ничего. Я долго возвращался, погибая в пробках, предельно медленно ползя по запруженному шоссе, стиснутый медлительными автомобилями, которые дымили, не давая дышать и жить. Снег на полях лежал одним цельным куском, все было длинно, прочно, бесконечно. Безветрие. Убийственная неподвижность. Даже снег не шел. Был момент, когда я уже почти решил бросить все это к чертям собачьим и бежать к проклятому бору прямиком через поля; в каком-то яростном порыве я был готов покончить со всем этим тут же, все оборвать, соскочить на ходу, скатиться кубарем в снег, но вовремя раздумал. Я смирился, как смиряются со жгучей болью, которой нет и не будет исхода. Колонна заиндевелых машин ползла, окутанная паром, невыносимо медленно тянулись белые, белые, белые поля — все это было страшно, — и мне вдруг вспомнились два маленьких целлулоидных мяча из рассказа Кафки, методично прыгающие вверх-вниз по паркету. Кошмар этих двух вечно скачущих мячей безграничен. Может быть, это и есть ад.

Мне же хотелось иного ада — не тихой безысходности, не чахлого болота с квелым ветерком, где дьявол с водянистыми глазами уныло догнивает в тине. В моем аду все дрожало и рушилось, и мрамористые глыбы царапали небо зазубринами, и сизые осколки гор, крошась, сходили на головы грешников снежной лавиной. Я стоял у подножья, бросая вызов стихии, но вместо гнева видел лишь издевку.

Помню, как приехал в бор, теперь торжественно белый и просвечивающий солнцем, как исколесил его вдоль и поперек, часто останавливаясь и ничего не узнавая. Как беспощадно отливали солнцем охристые стволы, как щелкали и бесновались птицы, и перепархивали по грузным гроздьям снега. Когда становилось совсем невмоготу, я в бессильном исступлении сбивал сугробы, рвал рыжую траву и рыл ногами снег, стараясь докопаться до земли. Я рыл, а надо мной с издевкой нависали холодные, хохочущие искрами миры. Прекрасные чертоги парили в вышине, соединяясь снежными гирляндами, ветви ломились от снега и обвисали, и изредка роняли щепотку снега вниз, на головы несчастных, вечно проклятых, затерянных в безмолвии убийц.

На фоне неба, между иглами, плясали искры, и чем восхитительнее был этот танец, тем гаже делалось у меня на душе. Никаких следов происшествия. Ничего похожего на жертву. Ни намека на кровь. Все в снежной дымке. Но вместо облегчения я чувствовал удушье, подкативший к горлу ком, как будто что-то во мне надорвалось и вот-вот осыплется, сойдет лавиной. Во мне рос страх — гнусаво-гаденькое чувство; я ощущал его как отдельный орган, формой напоминающий селезенку, ноздреватый и серый, как каменноугольный кокс. Еще немного — и я бы зашелся в грубом гортанном крике, но вспомнил вдруг вчерашнего официанта: отчего-то мне вообразилось, что он подскажет, где искать, и даже вежливо препроводит к месту происшествия.