Александр Щёголев - Как закалялась жесть

Где-то там, в гуще свалявшихся волос, мечется кадык.

Горло твари беззащитно.

Короткое движение «розочкой» становится последним. Как прощальный поцелуй. Сонная артерия рассечена; теплый душ обдает меня с ног до головы. Я — весь мокрый. Крамской падает, чтобы уже не подняться, — зажимая горло руками. Веселые фонтанчики крови легко находят путь между его трясущимися пальцами…

С такой раной человека не спасти, даже если бы в соседнем помещении дежурила бригада «Скорой помощи».

Сил у меня больше нет: я лежу рядом и смотрю, как он агонизирует.

В обитаемой части дома все спали (подвал не в счет). Менеджер Илья — на месте гувернера, Долби-Дэн и Эвглена Теодоровна — в палате, на своих местах. Бригада хирургов — в будуаре, втроем на одной кровати.

Кровать у бывшей хозяйки дома была шикарная, широченная; трое молодых людей запросто здесь поместились. Спали не раздеваясь, по-походному. Вадим обнимал Елену, Стрептоцид — подушку.

Операционная временно опустела, зато в коридоре появился второй мешок с мусором. Два пластиковых мешка стояли рядком, ожидая торжественного момента, когда их спустят на Нулевой этаж.

Была ночь. Тишина и покой…

Таким образом, что разбудило Эвглену Теодоровну — непонятно. Ничего не могло разбудить. Очевидно, просто срок подошел ей проснуться, она и проснулась. Психохимия — коварная штука, биологические циклы ломает на раз.

Она проснулась тяжело — выползла из вязкого кошмара, который не запомнила.

Отвратительный синюшный свет пластами висел в комнате. Хотелось есть, а еще — очень хотелось в туалет. Болела нога. Все тело болело — мышцы, суставы, голова, даже кожа; но нога — отдельно. Наверное, потому, что ее не существовало…

Зачем? — вяло подумала Эвглена Теодоровна.

К чему относилось это «зачем», она не знала. То ли к тому, что пробуждение ей решительно не понравилось, то ли к тому, что стало вдруг жалко отрезанную конечность. Впрочем, скорее всего, она задала себе вопрос более широко: ЗАЧЕМ ВСЁ?

Смысла не было. Ни в чем. Ни в бодрствовании, ни во сне, ни в еде, ни в испражнении. Смысла не было вообще — особенно в том, что они называют жизнью.

Кто «они»?

Они. Те, кого Эвглена Теодоровна ни за что не попросит подать ей судно…

Как же это кстати, что в мире была ночь! Иначе пришлось бы снова с кем-то разговаривать, отвечать на какие-то вопросы… не хочу, содрогнулась она. Процесс формирования слов и фраз казался ей совершенной нелепостью. Вдобавок — смотреть на чьи-то морды, ощущать оскорбительные прикосновения к своему телу… Хватит. Пошли они все в… ( куда? )… в жопу, решительно закончила она мысль.

Щепетильность, приличия, воспитание, — все зола и тлен. Купчиха умерла.

Взять судно самой, подумала Эвглена Теодоровна. Эта штука должна быть возле кровати. Дотянуться свободной рукой до пола, нащупать холодную эмаль…

А смысл?

Не было смысла.

Она заплакала.

Остро вспомнилось, как она выкладывала посторонним людям все производственные секреты, — помимо своей воли. Как фехтовала на шприцах с родной дочерью — на глазах у интригана-мужа. Как униженно отдавалась Виктору Антоновичу, презиравшему ее ничуть не меньше, чем всех прочих самок на свете… Пошлость и мелодрама.

Эвглена Теодоровна была сама себе противна.

Плача, она откинула одеяло, согнула в колене укороченную ногу и дотянулась рукой до культи. Раскрутила бинты. Повыдергала нитки, вскрывая рану. Оттянула лоскуты кожи — и остановилась… Впрочем, колебалась недолго. В том, что она собиралась сделать, смысла было куда больше, чем во всех прожитых ею годах; этот поступок был единственно возможным ответом на пустые и многочисленные «зачем».

Ну же!

Нащупав перетянутые сосуды, она с силой их рванула. Тонкие трубочки, наполненные жизнью, порвались легко, как будто были из теста. Кровь потекла весело и проворно — на простыню, на матрац, на пол.

— Не хочу быть одна… — пробормотала Эвглена Теодоровна. — Я не умею быть одна…

Она укрылась одеялом. Она не видела деталей происходящего, но хорошо представляла, как это выглядит. Обе сосудистые дуги во время ампутации удалены — и та, что была в подошве, и та, что выше. Из артерии должно хлестать, как из брошенного шланга. Вены, наоборот, спадаются, суживаются, превращаясь в дряблые чехольчики… Ей было холодно и страшно.

Женщина истекала кровью, быстро теряя силы. То, что не решился сделать Алик Егоров и все предыдущие жертвы, — она сделала.

А потом стало тепло, спокойно. Холод ушел, забрав с собою страх и боль. Она не засыпала, нет, она словно проваливалась в ямы, из которых с каждым разом выбираться было все трудней. Сильно кружилась голова, сохло во рту. И все же, несмотря на малоприятные ощущения, блаженство удивительным образом нарастало. Блаженство было наградой за правильный выбор.

Проваливаясь в очередную черную яму, Эвглена Теодоровна подумала: так мне и надо! Я жила ради Нее… но если я Ей не нужна — меня не будет…

Эта яма оказалась последней.

Ампутационный нож я нахожу, где бывший хозяин его оставил — в разделочной, на секционном столе. Впечатляющая штука, между прочим, этот нож: длинный, страшненький, бритвенно острый. Тяжелый, со стальной рукояткой. Если сравнивать, например, с кинжалом, то сравнение будет не в пользу последнего. Кинжал просто режет, а этот еще и психически подавляет.

Подбираю «струну» и наматываю ее на себя, под рубашку.

После чего возвращаюсь в «сени», к выходу из подвала, и занимаю пост.

Караулю, когда откроется маленькая дверца в главной двери. Та самая форточка в большой мир, сквозь которую истопнику подавали остатки от трупов. Заигравшиеся детки во главе с Еленой не могут не появиться, у них же скопилось несколько мешков с «утилизатом». И как только падут запоры…

Ох, мечты, мечты.

Отмыться бы под душем: волосы от чужой крови слиплись, кожа покрылась коркой… Нет, страшно уходить. Уйду — и упущу момент. Хотя, если Крамской не наврал, прежде чем открыть дверцу, они должны позвонить. …

Крамской лежит, где сдох, я его не трогаю. Когда ползал за ножом — обогнул и тело, и ту пакость, что вытекла из него.

Рука саднит: ободрал о бетонный пол, когда властелин подземелий швырял меня туда-сюда. Ладно, перетерплю… Возвращаются симптомы сотрясения мозга — к счастью, стертые, уже не столь выраженные. И еще прибавилась слабость: каждое движение теперь дается только через волевое усилие.

Я опираюсь спиной о стену. Сижу, экономя силы.

Жду…

…Сколько времени прошло? Никак не узнать, возможность такая отсутствует. Часов в подвале нет, во всяком случае я их не видел. Телевизор разбит — моими же стараниями… С другой стороны: как же Крамской жил тут без часов — годами?! Неужели обходился только телевизором? Сомнительно…