Улья Нова - Инка

– Не беспокойся, они уберут, это их работа. Хочешь еще кофе? Нам еще два кофе… На русском говоришь? Ну и славненько, а сама-то ты откуда?

Слышно было, что голос девушки-монголки певуч и нежен, как ручей в начале весны где-нибудь в предгорьях, и слова тают на полпути.

Инка некоторое время сидела, скрестив руки на груди, правую под левой.

Пытаясь разобрать письмена порезов на скатерти, Инка никак не может сообразить, а был ли какой-нибудь ее скромный магический вклад в дело знакомства этих людей. Московский абориген и девушка-монголка сидят за столиком и тихо разговаривают, они не обращают внимания на Инкины сомнения и на то, как недовольно уборщица поглядывает в их сторону, оттирая с пола леденечную печать. Природная скромность не позволяет Инке взять всю ответственность за происшедшую встречу на себя, но она хотела бы верить, что каким-нибудь худеньким боком причастна и от этого почти счастлива. «Уаскаро, Уаскаро, ты не видел, что твоя ученица оказалась не такой уж безнадежной, а жаль. Ах, Уаскаро, Уаскаро, будь я хоть немного внимательнее к твоим советам, может быть, ты бы стал хоть немного ласковей со мной, ты бы не ушел». Не в силах более сокрушаться, она медленно встает, стараясь двигаться, как учил Уаскаро: слитно и плавно, накидывает на ломкое плечико сумку и с неспешностью парусного судна выплывает вон из кафе. Там, позади, девушка-монголка что-то тихо объясняет молодому московскому аборигену, смотрит Инке вслед, жалея, что нет фотоаппарата запечатлеть странную девчонку в вельветовом пальто грязного цвета и в кедах, которые смотрятся слишком тяжелыми для косолапых не то в шутку, не то всерьез ножек-ниточек.

За спиной завязывалось крепким морским узлом новое знакомство, а усталость прожитого в аэропорту дня с каждым шагом утяжеляла Инкину сумку, не было сил ни самообнаружаться, ни выискивать затаенное волшебство в людях, в голове вертелось только: душ, чай и плед. Наплывали сумерки, грязь на окнах казалась поспешно оставленными заметками путешественников на неизвестном языке. Сквозь эти заметки и тусклые стекла на посиневшей вечерней улице виднелись машины и туристические автобусы, сновали утомленные перелетом люди, искали, кто бы добросил их до города, доносилась брань таксистов, не согласных сбить цену. Инка поглядывала на всю эту суету с завистью, сама она уже отчаялась выбраться наружу и глотнуть свежего воздуха и брела неизвестно куда, мимо лавок, торгующих бусами, зеркалами, цветными стекляшками и расческами. И тут впервые за день удача улыбнулась Инке широкой, глуповатой улыбкой: двери выхода, как оказалось, были не такой уж редкостью, просто их надежно скрывали лавки, горы чемоданов и толпы взволнованных, растерянных путешественников.

В небе поблескивали взлетающие с ревом самолеты, в воздухе пахло горелой резиной и мокрой травой. Инка притихла, придавленная в ней зверюшка все сильнее сжималась, кое-как устраиваясь в своей норе. Вопрос-жалоба пелся в Инкиной тишине:

«Почему я здесь, а не в том самолете? – Вот и сложилась и прозвучала песня, которая мучила ее уже давно. – Эх, мне бы полететь куда-нибудь, и чтоб меня там тепло встретили. А я почему-то остаюсь и завтра снова пойду в „Атлантис“, в этот трюм мира. Еловый чай».

Автобус из аэропорта набит, как желудок долго голодавшей и наконец вырвавшейся в поля морской свинки. Тут Инка прочувствовала на собственной шкуре каждый камешек шоссе, и любая мелкая кочка дороги отпечатывалась синяком на ее боках.

Ей наконец-то удалось изогнуться так, чтобы трястись с комфортом, получая минимум увечий. Она прикрыла глаза, немного опала, расслабилась и приспособилась задыхаться от спертого и разгоряченного автобусного воздуха, и тут кто-то начал настойчиво втыкать копья и дротики ей в спину. «Тауантинсуйу» [13], – бормотала Инка для смелости первый пришедший в голову набор букв, но сегодня, видимо, все заклинания отказали, отзвуки древних побед были немы, ничего не изменилось – все тот же автобус взбивает мусс из пассажиров, все тот же острый палец-дротик колет в спину. Инка похолодела и сжалась в предчувствии контролера. Вот оно – подступает со спины бесславная концовка дня, а вместе с ней все, что требуется для полного несчастья: сдерут штраф и высадят из автобуса. Она решила держаться до последнего, в целях самообороны зажмурила глаза и стояла как столб, не оборачиваясь и ничем не выдавая себя, словно заснуть стоя – выработанная миллионами лет традиция человека. Но атака продолжалась, кто-то еще разок хорошенько ткнул ее пальцем в спину, а со всех прочих сторон из Инки, как из редкого плода, силились выдавить соки тиски разгоряченных в давке пассажиров. Снова ткнули пальцем, послышался нетерпеливый рокот, словно прибой накатывал, грозя накрыть водами все, что попадется на его пути. Инка держалась, но оттягивать час расплаты становилось бессмысленным, все равно никуда не улизнешь из топи тел. Путаясь в своих руках и в чужих сумках, Инка смело развернулась и оказалась лицом к лицу не с грозным контролером, не с божеством расплаты и искупления, а с Огнеопасным дедом. И от этой нечаянной встречи она была так парализована, словно прикоснулась к маленькому электрическому скату, который был недостаточно крупен, чтобы убить наповал. Дед предстал перед Инкой во всем немыслимом великолепии, на которое только был способен. Над его лбом торчала сухая морда койота или дикой собаки, и две дыры на месте глаз зверя поражали пустотой. Головной убор прекрасно дополнялся побитым жизнью тулупом. Волосы деда, обильно смазанные салом, несли в себе множество случайных украшений: соломинок, ниток и перышек. По лбу от виска и до виска раскинулся шрам после аварии, как видно, наспех выполненный в клоповнике-больничке, где знать не знали, что шрамы такие – большая роскошь и прекрасный отличительный знак для любого, от мала до велика. Дыхание деда было таким, что чиркни спичкой – изо рта вырвутся снопы огня и спалят все вокруг. Старик, подозревая, что неотразим, хитровато улыбался и, прищурившись, оглядывал Инку. Искорки, вспыхивающие в его взгляде, наводили на мысль, что за бурым и выдубленным лицом, за этой маской, овеянной многими ветрами и песчаными бурями, прячется молодой человек без руля, без ветрил и без якоря. А подбирающийся прибой брани – это шепот и более громкие, с угрозами, высказывания возмущенных пассажиров. Эти усталые батраки, убаюканные странники, пропотевшие туристы и бойкие воришки из аэропорта с одинаковой опаской поглядывают на ястреба, гордо и чинно восседающего на плече у деда. По их вскрикиваниям, по силе прибоя становилось ясно: они готовы вытолкнуть деда с его птицей из автобуса и ждут только знака, клича. Но в автобусе пока не сыскался, не выделился вождь-предводитель, клича никто не издавал, и все нервно, недовольно тряслись дальше. Смутившись от хитрого взгляда из-под кустистых рыжеватых бровей, Инка попыталась оборониться и обезоружить Огнеопасного деда вопросом в лоб: