Геннадий Трифонов - Русский ответ на еврейский вопрос

— Наш ребенок не может быть идиотом! Его мать защищала Родину, Ленинград! Она стояла на баррикадах! Отец ребенка пал смертью храбрых в самом логове фашизма — в Берлине, в День Победы! Я буду жаловаться! Вы не имеете права!

Много позже, когда у меня возникла необходимость выучить таблицу умножения, в пятом, кажется, классе, а таблица все никак не выучивалась и Сара Соломоновна уже совершенно выбилась со мной “из последних сил”, она — между прочим — заметила:

— Геня, мне говорили, что ты идиот. Но не до такой же степени! Если к вечеру мне не будет всей таблицы, утром я выброшу твоего котенка к чертовой матери. Выбирай.

И таблица сама собой выучивалась, потому что котенка мне было жалко: я только вчера приволок его со двора.

В школу я пошел в 1953 году — в год смерти Сталина. Но в марте я все еще обретался в шляпной мастерской — прыгал между шляпных столов и болванок на деревянном коне о четырех колесах. Включили радио. Сообщение ТАСС. Все работницы рыдали. Вошел Абрам Моисеевич, директор этой мастерской, взял меня за руку и увел “от греха подальше” на Столярный. Помню, на углу проспекта Майорова (нынче вновь Вознесенской улицы) и у бани на канале Грибоедова возле, как это тогда называлось, громкоговорителя стояли люди — мужчины и женщины, детей я не заметил — и плакали навзрыд. Я тоже плакал, потому что меня уводили от плачущей мамы. Шли мы довольно быстро, я за рослым дядей Абрашей едва поспевал, и он больно тянул меня за руку. Шли мы молча.

Через час-другой, вся в слезах, на Столярный прибежала моя мать. Сара Соломоновна и Инночка — ее родственница и подруга моей матери еще с их юности — фаршировали щуку. Зильберы играли на кухне за большим столом в карты. По радио транслировали похоронную музыку. Мою мать изумило отсутствие слез:

— Почему вы не плачете?! Все плачут! Вся страна! Такое горе! — Гробовое молчание. Я тоже уже не плакал. Я кушал гоголь-моголь. Моя мать повторила свои вопросы уже на грани истерики.

— Потому что мы только что пописали, — нарушила всеобщее молчание Сара Соломоновна. — Рыбу ждать долго. Поешьте, деточка, творог со сметаной.

Я кидаюсь к плачущей матери и тоже обливаюсь слезами. Мне почему-то кажется, что мою мамочку только что кто-то обидел. И Сталина мне тоже почему-то становится жалко. По детскому саду, куда я одно время ходил, пока Сара Соломоновна ездила в свой Бордо, а меня оставили на Сапотницких, я помнил, что после каждого завтрака и обеда (к ужину меня уже брали) мы, встав из-за стола, дружно произносили: “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!”. Наша воспитательница просила меня слово “товарищ” произносить “только губами”, “одними только губами”, потому что я долго не выговаривал букву “р” и у меня получалось “как-то не так” и я “портил ансамбль”. Сказалось, я думаю, влияние Сары Соломоновны, которая “на нервной почве” тоже не выговаривала эту проклятую букву. Меня даже водили к логопеду — к доктору Бернштейну М.Я. Когда и из этого ничего не получилось, Сара Соломоновна сказала:

— Логопед с такой фамилией — это катастрофа! У Гени будут серьезные проблемы. Отведите его к доктору Петровой.

— Она, Сарочка, кожник, — возразил Абрам Моисеевич.

— Ведите к кожнику. С чего-то ведь надо начинать. Абрам, вы не понимаете серьезности момента. Геню и так все во дворе обзывают “гоох”. Вы ждете варьянтов?

— Вообще-то, Сарочка, я жду Софу. Мы должны ехать на дачу. Но если вы хотите, пожалуйста. Я пойду к Петровой. Или к Сидоровой. Мне уже все равно. Между прочим, у мальчика есть мать.

— Его мать в вашей мастерской делает вам деньги. Работает в две смены, — твердым голосом напомнила Сара Соломоновна Абраму Моисеевичу, кому он обязан своими дачей и только что купленной новенькой “Победой”. — У вас нет сердца!

— У меня нет сердца? — возмутился дядя Абраша. — У меня нет сердца?! — И найдя меня в дальних комнатах, мигом меня во что-то одел и, спустившись на улицу, сунул в свою “победу”. Мы поехали к… Нет, мы поехали не к докторам, а в зоосад, где я был накормлен мороженым, пирожками с повидлом, напоен газировкой. Простудив горло, я уже не выговаривал десятка согласных русского алфавита. Когда мы вернулись и Сара Соломоновна услышала, как я теперь говорю, она негодовала:

— У ребенка температура! Но этого мало! Вы послушайте, как он теперь говорит! Так не говорят даже в синагоге! Где вы были?

— В зоосаде, — признался я.

— Оказывается, Абрам, у вас нет не только сердца. У вас нет ума. Нет, нет! Не подходите ко мне! Что я скажу его матери?! Быстро — горчичники, на всякий случай клистир. И никаких игрушек.

— Мы можем ехать на дачу? — поинтересовался Абрам Моисеевич.

— Я же сказала: не подходите ко мне! Изверг!

На следующее утро я проснулся как ни в чем не бывало. Клистир, правда, не состоялся, но игрушек я не получил. Речь восстановилась, но без желаемой буквы. Полчаса Сара Соломоновна со мной не разговаривала.

— Ты здоров? Дай я тебя поцелую! — прозвучало за завтраком.

По случаю моего выздоровления мне было выдано большое красное яблоко, и Инночка, возившаяся со мной накануне, дала мне шоколадку. О моей “болезни” моя мать так никогда и не узнала.

К началу 50-х моей матери удалось “перетащить” в Ленинград своих сестер — моих теток, которые первоначально жили по общежитиям завода “Красный Треугольник”, а вскоре — не без вмешательства Сары Соломоновны — были удачно выданы замуж за бравых курсантов военных училищ, с которыми и укатили в военные округа страны. Дедушка с бабушкой остались одни в деревне и очень заскучали в одиночестве. Только летом 56-го они впервые приехали в Ленинград. В нашей шестиметровке разместить их не было никакой возможности — спать надо было или на полу, или всем троим на узкой железной кровати. Даже раскладушка, которой, кстати, у матери не было, не помещалась; я всегда спал на стульях. Как быть? Обращаться к Саре Соломоновне по этому поводу матери не хотелось. Она как бы стеснялась показать им своих деревенских родителей. О приезде моих бабушки и дедушки Сара Соломоновна узнала, конечно, от меня. Она тотчас дала ценные указания все тому же Абраму Моисеевичу:

— Абрам, срочно поезжайте на Подъяческую и привезите сюда Катюшиных родителей. Выделите им свою комнату со всеми причиндалами. — Абрам Моисеевич молча слушал. — Свежее белье, махровые полотенца, туалетное мыло, зубной порошок…

— Сарочка, какой порошок! Старикам уже после 70-ти,— не выдержал Абрам Моисеевич. — И потом, где будет спать моя Софа? У нее печень.

— Жрать меньше надо. Далее. Продукты все с рынка. Только с рынка. И купите две “Столичных”.

— Зачем две? — поинтересовался Абрам Моисеевич.

— Я еще не умерла, между прочим. А вот икры не надо. Вместо икры купите… жирных селедок. Я их нарублю. Торт тоже не надо — испеку “наполеон”. Кстати, ваша Софа испечет печенье, к чаю.