Виктория Токарева - Лавина (сборник)

Заглянула проводница, сказала:

— Просьба провожающих освободить вагоны…

— Иди… — Юра стал снимать с себя ее руки. Тамара вцепилась в его плечи так, будто ее сбрасывали с двенадцатого этажа. Надо было удержаться.

Он нежно, но настойчиво стал отгибать ее пальцы один за другим. Тамара зарыдала в отчаянье.

Юра стал торопливо целовать ее глаза, губы, и она слышала вкус собственных слез. Они были горькие, как морская вода.

Потом Юра взял ее за руку и повел по коридору. Она покорно шла следом, плакала горькими слезами, не закрываясь. Ее лицо собралось в комки, было мученическим и старым. По коридору в обе стороны сновали люди. Тамаре не было стыдно. Ей было все равно.

Он вывел ее из поезда, сам вышел следом. Хотел что-то сказать, но поезд вздрогнул. Юра шагнул обратно.

— Что ты будешь делать? — крикнула Тамара плача.

Ей хотелось крикнуть: «Останься, стань невидимкой, ходи за мной как тень, спи со мной, ешь, дыши на меня. Я буду жить свою жизнь, а ты мою»… Но невидимок не бывает. Он уезжал и увозил с собой ту самую «чистую любовь», без которой не обойдешься. Можно обойтись, если не знать. А если знать…

— Машину собирать! — крикнул он. — Я назову ее «Тамара».

Она заплакала во все горло, как будто он сказал что-то обидное.

Поезд ушел. Перрон опустел.

Рельсы сходились, расходились, перекрещивались, текли параллельно. Тамара стояла и не двигалась, как будто отстала от состава в середине пути и теперь не знала: что делать, куда деваться.

По небу шло большое облако и вело за собой выводок облачат.

Через полгода Тамара летела на Север, в места не столь отдаленные, однако достаточно отдаленные, где отбывал свой срок бывший солдат, а ныне заключенный, кузнец своего несчастья Петр Довгань.

Тамара видела его фотокарточку в судебном деле — анфас и в профиль, но снимали уже в тюрьме. Он был брит, запуган, с вытаращенными от ужаса глазами. Хотелось увидеть его, услышать его голос, что-то понять. Может быть, он действительно сорняк и тогда пожнет ту судьбу, которую посеял. А вдруг нет? Вдруг еще что-то можно сделать и выиграть у жизни целого человека? Тогда в мире станет немножечко больше добра.

Закон зека: не верь, не бойся, не проси. Петько просит и, значит, верит. Значит, он еще не законченный зек. Тамара увидит его, а он — ее. Среди толпы незрячих он увидит глаза человека, который хочет помочь. И тогда колесо озверения будет разбито.

Юра говорил, что все в жизни можно поправить вот этими руками. Значит, выйдет на трассу машина «Тамара». На площади встанет памятник павшему воину. Бык Вадим воспроизведет полноценное потомство. Тамарина задача скромнее: повидать Петька, от которого обществу никакой пользы, одни неудобства. Но как говорил Гек Финн: «Каков бы человек ни был, хорош или плох или ни то ни се, все-таки он тварь Господня и на нем воля Божия». От Господней твари Петька открестились жена, колхоз, газета. Тамара знала: если не она, то никто.

Из дома, как всегда, уехать было трудно. У мужа болело сердце, барахлил мотор. Это и понятно. Даже машину раз в год ставят на профилактику. Железо. А тут — живое сердце. Алеша на спор за рубль съел таракана. Мать почему-то приняла сторону таракана, хотя должна была испугаться за внука, назвала Алешу эсэсовцем и перестала с ним разговаривать. Не замечала. Алеша этого не выносил и рыдал в туалете.

Юра не звонил, никак о себе не напоминал, как в воду канул. Или воспарил, как ангел. И непонятно:

был ли он вообще? Или это взаимоотношения Тамары со своей мечтой. А мечту недаром сравнивают с птицей. Ей дано улетать.

Каждый зависит от каждого. И Тамара зависела от Юр и от скульптора. Но есть еще и своя, только своя жизнь. Как своя музыкальная тема во вселенском оркестре. Пусть она слабенькая, наивная, флейта-пикколо. Но она не должна зависеть ни от первых скрипок, ни от громких барабанов, и ее надо пропеть.

Уехать из дома было трудно, но надо. Как бы ни заворачивала жизнь в мясорубку, каким бы ни пропускала фаршем, других это не должно касаться. Другие не должны страдать. Как говорили в чеховские времена: надо исполнять свой долг.

Самолет летел над Москвой и Днепропетровском, над Юрами и скульпторами, над облаками и облачатами. Земля медленно и мощно крутилась вокруг своей оси.

У Земли тоже было свое колесо.

— Челку поправь! — приказала Ирка.

— Как? — виновато поинтересовалась Наташа.

— Как, как, Господи! — расстроилась Ирка, вытерла руки о фартучек и задвигалась вокруг Наташи. Двигалась она легко, прикосновения у нее были легкие, и пахло от нее французскими духами.

Ирка обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Ничего особенного, но что-то есть». У Ирки было все: она работала в Москонцерте, в нее были влюблены все чтецы и певцы, ездила за границу — то за одну, то за другую. Собиралась замуж — у нее были наготове три или четыре жениха.

Наташа обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Вроде все хорошо, но чего-то не хватает». То, что все хорошо, считала Наташина мама и еще несколько доброжелательных людей, остальная часть человечества придерживалась мнения, что чего-то не хватает. Со временем доброжелательные люди примкнули к остальной части человечества, верной осталась только мама. Она говорила: «У тебя, Наташа, замечательные волосы, к тебе просто надо привыкнуть».

— Сиди прямо! — приказала Ирка.

Она вышла из кухни, потом вернулась с французскими духами. Ирка не жалела для Наташи ни духов, ни одного из своих женихов, но это никогда ничем не кончалось. Певцы пели песни советских композиторов, чтецы читали: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Фокусники показывали фокусы со спичками.

Не веря больше в эстрадный жанр, Ирка раздобыла где-то настоящего мужчину, который плавал в Баб-эль-Мандебском проливе и ходил с ружьем на медведя.

— Щас я тебя пофурыкаю, — предупредила Ирка.

— Не надо…

— Понимала бы! — Ирка заскакала вокруг Наташи, опрыскивая ее из пульверизатора.

— Не надо. — Наташе жаль было духов, которые назывались «Char noir», что в переводе означает «Черная кошка». — Все равно ничего не получится.

— Неизвестно, — возразила Ирка. — Он строил ГЭС, не помню какую, в труднейших условиях. Строитель лучшей жизни. Про таких Пахмутова песни пишет, а он к нам живой придет.

— Может, не придет? — с надеждой спросила Наташа.

В это время позвонили в дверь.

Наташа вздрогнула и посмотрела на Ирку, Ирка — на Наташу, выражение лиц у обеих на мгновение стало бессмысленным. Потом Ирка метнулась в прихожую, и оттуда послышались голоса.

Наташа сидела на низкой табуретке посреди кухни и не знала, что делать.

Она окончила консерваторию, умела петь с листа и писать с голоса, могла услышать любой самый низкий звук в любом аккорде. А здесь, на Иркиной кухне, она чувствовала, что это никому не надо и она не в состоянии поменять все то, что она может, на то, чего не может.