Виктория Хислоп - Остров. Тайна Софии

Палата была заставлена десятком коек, проходы между ними не превышали полуметра. Ни одна из коек не пустовала. Здесь лежали в основном мужчины, но было и несколько женщин – хотя определить пол пациентов было достаточно сложно из-за полутьмы, царившей в помещении. Почти всем этим больным жить оставалось совсем недолго. Кирицису довелось поработать в афинском лепрозории, поэтому увиденное не произвело на него особого впечатления: условия здесь были намного лучше, и не было того ужасного запаха, который стоял в афинской больнице. А ведь гигиена для больных с открытыми язвами жизненно важна!

– У этих пациентов болезнь в реактивной стадии, – прислонившись к дверному косяку, тихо сказал доктор Лапакис.

В случае лепры это означало, что симптомы заболевания проявляются более интенсивно. Обычно этот период длился несколько дней или недель, и все это время пациентов нередко мучили сильные боли, лихорадка и нарывы. Часто после этого состояние их здоровья заметно ухудшалось, но иногда наступление реактивной стадии означало, что организм продолжает активно бороться с болезнью, и были даже известны случаи полного исцеления, наступавшего после кризиса.

Некоторое время врачи стояли молча, молчали и пациенты – за исключением двоих, которые громко стонали. Кирицис решил, что это мужчина и женщина. Они вышли в коридор – оставаться в палате было как-то неудобно.

– Пойдем в мой кабинет, – предложил Лапакис. – Там и поговорим.

Они прошли в самый конец темного коридора и зашли в дверь слева. В отличие от палаты, из высоких и широких окон кабинета открывался живописный вид на Плаку и вздымающиеся за ней горы. На стене висел большой план здания больницы и дополнительной пристройки, которую собирались соорудить позже.

Заметив, что чертеж привлек внимание Кирициса, Лапакис сказал:

– Красным цветом изображены помещения, которые только планируются. Нам нужна еще одна палата и несколько манипуляционных кабинетов. Надо отделить женщин от мужчин: если мы не в состоянии спасти их жизнь, следует хотя бы позволить им дожить ее с достоинством.

Кирицис подошел к чертежу вплотную и принялся рассматривать его. Он знал, как мало внимания правительство уделяет вопросам здравоохранения – особенно когда речь шла о людях, которые считались неизлечимо больными, – а потому был настроен скептически.

– Это будет стоить денег, – заметил он.

– Да знаю я, знаю, – устало ответил Лапакис. – Но теперь к нам поступают пациенты не только с Крита, но и с континентальной части Греции, и правительство просто вынуждено усилить финансирование. А познакомившись с другими нашими больными, ты поймешь, в чем здесь дело: эти люди не принимают «нет» в качестве ответа. Но что привело тебя на Крит? Я был очень рад получить твое письмо, но в нем ты по существу не сказал, почему решил приехать сюда.

Они общались с непринужденностью людей, близких еще со студенческих лет: в свое время они вместе окончили медицинский институт в Афинах, и хотя со времени их последней встречи прошло уже лет шесть, на их дружбе это, по-видимому, ничуть не сказалось.

– На самом деле все просто, – ответил Кирицис. – Мне надоели Афины, и когда я увидел объявление о вакансии в отделении дерматовенерологии больницы в Ираклионе, то подал заявку. Я знал, что там смогу продолжать свои исследования, а пациентов мне хватит с головой. Спиналонга – это идеальное место для изучения лепры. Ты позволишь мне иногда бывать здесь? А главное, как к этому отнесутся твои больные?

– Я абсолютно не против и уверен, что пациенты тоже не станут возражать.

– Возможно, рано или поздно мы предложим им поучаствовать в тестировании новых лекарств, хотя не могу обещать, что нам удастся быстро открыть радикальное средство от лепры. Если честно, последние результаты тестирования были достаточно невыразительными. Но мы не можем останавливаться на достигнутом, правда?

Лапакис сел за стол и принялся внимательно слушать своего друга и коллегу. Каждое слово Кирициса наполняло его душу радостью. На протяжении пяти долгих лет он оставался единственным врачом, который согласился бывать на Спиналонге, и за это время через его руки прошло огромное количество больных и умирающих людей. Каждый вечер, раздеваясь, чтобы лечь в постель, он осматривал себя на предмет признаков лепры. Как доктор он понимал, насколько смешны его потуги: бациллы, вызывающие болезнь, могли жить в организме в течение многих месяцев и даже лет, не порождая видимых симптомов. Тем не менее он ничего не мог поделать со своим беспокойством, и оно было одной из причин того, что он приезжал на Спиналонгу лишь три раза в неделю. Доктор Лапакис сам избрал свою судьбу и делал то, что должен был делать, но, по правде говоря, шансов на то, что он так никогда и не заболеет и проживет долгую жизнь, было ненамного больше, чем у человека, играющего в «русскую рулетку».

Вообще-то у него уже был помощник. Он появился именно тогда, когда Лапакис почувствовал, что больше не в силах выносить ежедневный поток больных, проходящий через его кабинет. Некоторые оставались в больнице на несколько недель, другие просто нуждались в перевязке язв, но всех их надо было осмотреть, постаравшись не заразиться самому. Афина Манакис была врачом из Афин. Она сама обнаружила у себя лепру и добровольно переселилась в лепрозорий, а спустя некоторое время была выслана на Спиналонгу в числе других бунтовщиков. Ее появление пришлось очень кстати: когда Лапакис увидел, что у него появилась коллега, не только согласная проводить все свое время в больнице, но и обладающая огромным опытом в терапии, он долго не мог поверить в удачу. Само по себе заболевание лепрой еще не означало, что человек не подвержен другим болезням и расстройствам здоровья, и колонисты, как и все люди, регулярно заболевали свинкой, корью или обычным отитом – но лечить их часто было просто некому. Двадцать пять лет в медицине и согласие проводить в больнице весь день делали Афину Манакис поистине бесценным работником, и Лапакис был ничуть не против того, что женщина относилась к нему как к младшему брату, которого следует наставлять на путь истинный. Если бы он верил в Бога, то обязательно от всего сердца поблагодарил бы его за доктора Манакис.

А теперь как гром посреди ясного – вернее, уныло серого в это время года – неба объявился Николаос Кирицис и спросил, может ли он регулярно приезжать на Спиналонгу. Если бы Лапакис мог себе это позволить, он заплакал бы слезами облегчения: несколько лет ему приходилось выполнять эту неблагодарную работу в одиночестве, теперь у него появился напарник. Он знал, что, когда закончит этот рабочий день и обмоется сернистым раствором в огромном венецианском арсенале, теперь выполнявшем роль комнаты для дезинфекции, у него уже не будет этого постоянного тоскливого чувства, – кроме Афины, отныне у него есть еще и Кирицис.