Александр Иличевский - Ай-Петри (нагорный рассказ)

Я чувствовал, что с угощением не стоит рассусоливать и, прихватив дыхание, залпом выпил густое, сладкое, чуть с хвойной горчинкой молоко.

Я поблагодарил и, довольный, отер губы.

Сияющая пряжка успокоила меня. Я решил разговорить хозяйку.

— Как же вы здесь живете? Не страшно одной?

Женщина не отвечала.

Я пожал плечами, поставил плошку и огляделся.

Вокруг стоял великий светлый лес. Перепевались птицы, далеко трещал дятел, укала отрывисто кукушка. Шагах в сорока от землянки начинался глубокий овраг, не буреломный — чистый, выстланный мхом. Внизу в камнях, урча, пробирался ручей.

Вдоль склона оврага, спускаясь в него пышной, петлистой, мускулистой кроной, лежала поваленная сосна. Ее могучая корневая система держала в воздухе целую площадь земли.

В сумерках этого естественного навеса сидела собака.

Ее раскосые глаза глубоко светились.

Встретившись взглядом, я увидел, как волк встал и, будто по ниточке, стал приближаться.

Я сунул руку за пазуху, снял с предохранителя ракетницу.

Оледеневшую спину свело, и белая прозрачная глыба накатила на меня, привалив грудь и горло.

Не успел я шевельнуться, — как волк, подойдя к женщине, сел у ее ног.

Она рукой провела по холке. Зверь отстранился.

— Извините, собака не тронет? — спросил я, прерывисто выпустив вдох.

— Иди, иди, не бойся, — ответила слепая. — Я посторожу.

Я видел раньше волков. И в зоопарке, и на воле. Но все они были лишь немного крупнее лайки, и только повадка — их ледяная отстраненность друг от друга, при полной согласованности, и сосредоточенность на чем-то неуловимо потустороннем, на неком непознаваемом умысле — говорила о том, что перед тобой особый зверь, а не существо, принадлежащее здешнему, доступному привычке миру.

Этот бирюк был исполином. Серебряная шкура, мощный загривок, могучая ожесточенность морды. И необыкновенный, неописуемой силы, какой-то инородный взгляд. От него нельзя было оторваться.

Ужас был неодолим. Я никак не мог с собой совладать. Раньше я не знал, что такой страх можно испытывать дольше, чем мгновение.

Женщина повернулась и посмотрела прямо на меня.

И тогда — глядя в её гладкие, беззрачковые глаза — я все понял.

Необыкновенно жаркая легкость подняла меня в воздух.

Рюкзак в одной руке взлетел охапкой перьев.

Я бежал — падая, перекатываясь, вставая — до тех пор, пока не рухнул замертво.

Очнувшись, я не мог подняться. В исступлении бега, мое тело превратилось в ветошь. Оно трепетало как отдельная вещь. На плечах и поясе проступили кровоподтеки от лямок. Мышцы дрожали и скручивались, с ожесточенной непроизвольностью лягушки, подключенной к электрическому разряду.

Наконец, отлежавшись, я решил срочно выходить на реку.

Река оказалась совсем рядом. Уже вечером закат вдруг разлился в нижнем ярусе открывшихся уступов, — и, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, я услыхал раскаты порога.

Выйдя на берег, я срочно собрал байдарку, погрузился, ринулся в путь, — и успел до сумерек пройти еще километров пять.

Река была третьей категории сложности, и пока что следовали не пороги, а так — перекаты-порожки: знай только выгребай, не зевай. Зато беспокоили завалы топляков, о которые приходилось часто препинаться, а иные брать коротким волоком в обход. Однако в любом случае на воде расслабляться не следовало. Вдобавок, ниже на маршруте были проставлены три четверных порога и небольшой водопад. Это при том, что я не был уверен, от какой именно точки начался мой спуск — и каково мое реальное местоположение.

Ночевки я устраивал только на противоположном берегу, у самой воды. Теперь я чурался тайги и не чаял, когда из нее выберусь.

Я все никак не умел взять себя в руки. Да, теперь я мог убедиться, что ни одна симфония не способна так потрясти человека, как какофония голосов таежной ночи. Опалесцирующие звериные зенки чудились мне за костром в потемках — и потихоньку тускнели, покачиваясь перед глазами, когда я засыпал, сжимая раскаленную рукоятку ракетницы.

Теперь я молился встретить на реке туристов, геологов, беглых, хоть кого — так я стосковался по живой душе.

Но опустошенная страна хранила молчание.

На третий день среди камней на правом берегу по ходу байдарки мне померещилась собака. Сначала длинно мелькнула серой шкурой, покатилась меж камней, я видел прижатый хвост — и короткий прыжок скрыл ее в навале прибрежных валунов, оставшихся за уже набравшим ходу поворотом…

Было ли это причудливое сложение траекторий камней, проносящихся мимо лодки, контуров берегового рельефа, или в самом деле чья-то собака вышла к реке попить, подышать у студеной воды (стоял август и днем жара выбиралась за тридцать) — так или иначе, но наставшую ночь я провел посреди реки. Я умудрился заснуть в лодке, укрепленной клином между двух валунов, вдали от стремнины, на неглубоком, по колено, месте. Шум воды сделал этот сон марлевым, но скоро я воздал должное своей трусости.

Луна появилась и, скользнув, скрылась за гребнями леса. Свет ее, опускаясь, последовательно раскрыл несколько теневых слоев, планов, — из-за чего вся обозримая тайга отдалилась в некое художественное, обузданное пространство. Это усилило боль.

Расправив спальник, расстегнув спасжилет и устроив из клапана рюкзака подушку, я заснул неглубоко, но быстро. Звезды вдруг завертелись между угольных верхушек сосен. Напор воды, резавший скулу байдарки, стал тише и мелодичней. Засыпая, я полетел невысоко над рекой. Чувство скольжения скрашивало заунывность речного пути.

Среди ночи меня пронзил, оглушил вой.

Все мое тело невесомо приподнялось в воздух и, задыхаясь, я пустил ракету.

Молочный свет разливом пронзительно выхватил и опрокинул лес, каменистый берег, уходящий вверх по уступу, надвигающийся справа утес, нос лодки, пенистую струю за острым камнем — и мою руку, судорожно вкладывающую в ствол следующий патрон.

Шагах в десяти, в сжимающемся шаре воздуха, охваченном дрожащим серебром, стоял на камне волк. Жмурясь и поводя головой от опускающегося света, он слепо всматривался поверх реки.

Обманчивая непреодолимость водной преграды, вызывала у него раздражение. Переминаясь, он то заносил лапу, то осаживался на хвост, не решаясь на прыжок.

От вспышки лес поделился на черный гребень и серебристую стену и начал опрокидываться, воздух весь зазыбился и задрожал, резкие тени дрогнули и поползли, закривлялись, пронизанные пляской дужек, прожилок, длинных искр разъярившегося на излете заряда. Волк вдруг вытянулся и свирепо замер, пропадая потихоньку весь, всем серым блеском, от чего еще страшнее стало сквозное свеченье его глаз, перепадавшее то горячим янтарным, то зеленым раскаленным стеклом.