Александр Иличевский - Ай-Петри (нагорный рассказ)

— Нет, не только в этой диспозиции было дело. Меня интересовало само зрение, эта скульпутрно-изобразительная, пронизывающая восторгом и болью совокупность, которую составляли тела обезображенной девочки и собаки.

На веранде среди хлама обнаружил «Спидолу». Ее части гремели в разбитом корпусе. О, как мне тем летом не хватало радио! Купил батарейки и, не злоупотребляя, иногда стал слушать вполуха Би-би-си. Когда-то я изучил временной расклад по волнам вещания и расписание передач, которые вел Сева Новгородцев. На первых курсах мы все внимали King Crimson и Led Zeppelin. Серия передач Новгородцева, посвященная двадцатилетнему юбилею «цеппелинов», была записана мной на пленку. Эти кассеты тогда мгновенно получили распространение по всему Институту.

Однажды, когда я как раз дежурил под окуляром, на «Севооборот» был приглашен сексолог. Сева ловкой инсценировкой выспрашивал у него интересные вещи. Оказывается, если в семье рыбы-клоуна умирает женская половина, вдовец реагирует на это сменой пола: он превращается в самку. Оказывается, инстинкт продолжения рода настолько абсолютен, что в момент смерти он обусловливает рефлексивную эрекцию и изредка семяизвержение. Подавляющее большинство мужеских обезглавленных трупов Французской Революции, даже глубоко дряхлых, были освидетельствованы тюремными медиками в состоянии готовом к соитию. В бассейне р. Колыма японские ученые извлекли из вечной мерзлоты труп мамонта, замороженные гениталии которого, будучи во взведенном состоянии, доставили посевной материал, которым они теперь собираются оплодотворить самку индийского слона. Военные хирурги в полевых госпиталях при большом стечении раненых безошибочно и быстро устанавливали факт смерти, прощупывая твердость полового члена через простынку. Термин-присказка «стояк-с» — служил отмашкой к процедуре передачи тела похоронной команде.

Услышав такое, я поднялся и, задыхаясь от слез, приставил подзорную трубу к ширинке.

Наблюдая девушку и собаку, я вновь ощущал себя первооткрывателем тайны мироздания, понять которую был не в силах, но на обладание которой, угнетаемый страхом и страстью, претендовал. Все мое существо перевернулось, опрокинулось этой подзорной трубой — как даль заменой объектива окуляром. Я едва мог заставить себя оторваться от этого светового столба, выскользнуть из-под этой пленительной лавины зрения.

Конечно, у меня были соседи. Старуха сдавала большинство своих пристроек, но, кажется, не пускала квартирантов в покои. Вход у меня был доподлинно отдельный, и чувствовал я себя уединенно и уверенно, поскольку был затяжным, чуть не коренным постояльцем. Своих скоротечных соседей я встречал на улице, выходя из калитки, — или односторонне сообщался с ними через стенку. Одно время какая-то парочка доводила меня тем, что, вернувшись с пляжа, то бубнила, то визжала за стеной, бесконечно маскируясь или Равелем (писклявые рулады на исходе болеро), или Бобом Марли (прыгни, прыгни на Сион).

Старуха-гречанка следила за мной, внезапно появляясь в саду с тазом, из которого одна за другой в ее руках восставали дохлые удавы мокрых простыней. Однако, очевидно, считая меня шпионом, остерегалась связываться — не то со мной, не то с властями. Старуха уходила, а простыни чужих постелей белели между ветвей в саду, — и однажды, когда движение воздуха вдруг привело их в волнение, я разглядел за ними борющиеся тела теней, их сплетенный страстью клинч, — и влечение вновь вынуло из меня душу и понесло за взглядом вверх, на Ай-Петри.

Погруженный в иной мир, доставляемый в мозг шприцом подзорной трубы — трубимый ею, тубой миррой, трубным гласом — трагическим и упоительным призывом, — я вдруг вспомнил в мельчайших подробностях всю свою короткую и бессмысленную жизнь, давно уже переставшую волновать целиком, но засевшую внутри единой неустранимой болью. И она — жизнь, вдруг обогатившись внутренним приятием, успокоительно представилась мне одинаково бросовой и бесценной.

Много всяких мыслей и рассуждений пронеслось в те дни. Но ничто не задержалось — и под конец я превратился в сплошное зрение, в глаз, в свет, вся моя суть сосредоточилась на безусловном, не раздумывающем впитывании того, что видел.

Однажды я увидел, как она вскочила, выбежала из дому. Я было рванулся перехватить, походить за ней, как мечталось, — пока одна, без собаки — скрываясь потемками, крадучись, обходя пятна фонарей теневыми сторонами; но передумал, вернулся от калитки.

Вернулась и она. С бутылкой вина. Повозившись с пробкой, вилкой протолкнула ее, облилась брызгами, но тут же из горлышка приложилась и села на подоконник. Она часто запрокидывала бутылку. Наконец, замерла, закрыв глаза. И тут ее стошнило.

Я отпал от окуляра, вышел на улицу, спустился к автостанции, купил вина и приложился к бутылке, как горнист к побудке.

Ночью вокруг меня плясали какие-то люди, красная карлица, с белым огромным бантом, тянула больно за руку играть в бильярд, петь хором, я убегал от них, потом пил с каким-то факиром на брудершафт, держал с ним пари, вставал на руки на перилах моста, падал в бетонный желоб водостока — и там красная карлица, оседлав мой пах, громко била меня по щекам, — а когда я очнулся, куда-то пропала, и после я шел и шел, и земля стелилась, мягко падала на грудь, или меня неудержимо тошнило, будто я только что слез с бешенной карусели…

Утром я проснулся в спасательной шлюпке, без весел, в море, в километре от пляжа санатория «Днепр».

Наконец я сумел выйти к ее дому и обследовать маршрут выгула.

Я едва узнавал местность, обкорнанную преломленьем, обрывками, урезами изученную в трубе. Но сориентировался, и стало ясно, что дом Изольды — как раз и есть этот двухэтажный коттедж, развалюха, ушедшая под мостки, перекинутые над изломом подпорной стенки, огибавшей гигантский, невиданный тополь. Внизу шел обводной желоб водостока, чуть в стороне, взятые в условный скверик, стояли две скамьи и потешный заколоченный ларек, с вывеской «Якiсть». Дивясь могучим тополем-гигантом, старательно, как ископаемое, обойденным, обведенным опалубкой и потоками бетона — тополь дерево рыхлое и редко, на излом изведенный борьбой с собственной массой, доживает до таких масштабов, — я присел на скамейку.

Дом находился в аварийном состоянии. Окна первого этажа были закрыты ставнями, косая трещина с угла упиралась в несущую балку, короста штукатурки, где отслоившись, где обсыпавшись, обнажала обрешетку. Заглохший садик вокруг был обнесен проволочной оградой, расколотые асбестовые трубы поддерживали тяжелый, волной заваливающийся в обе стороны, бурливший поток плюща, полонившего рабицу.

Я откупорил портвейн. Сделал два протяжных глотка, подождал, когда опьянение разметит мозг на просторные квадраты, хлебнул еще, стукнул бутылку на парапет — и полез на тополь, стремясь заглянуть в окна. Вскочил на перила, перехватился на ветку, подтянулся, выжал, схватился, вскарабкался, подтянулся, выжал, обогнул с перехватом, дотянулся, прыгнул, обжал, подтянулся, обжал, и т. д. Вскоре понял, что тополь огромен как город. Обломанные ветки кое-где были унизаны изумрудными свежевылупившимися цикадами, попадались дупла с глазастыми геккончиками, вспархивающими горлинками, мной пересекались магистрали короедов, похожих на осколки дагерротипов Млечного пути, встречались крылатые наездники, — вспугнутые, напряженные в дугу, они, трепеща, дергались застрявшим в коре суставчатым хвостом-пикой. Я полз по тополю как муравей по «медвежьей дудке». Изредка посматривал вниз, едва удерживая от продвиженья в паху мгновенный конус падения.