Александр Кабаков - Маршрутка

И ровно через год скончался от обширного инфаркта в Центральном имени Бурденко госпитале.

Велик Великий и каждому уготовил награду по делам его, то звездами с небес осыпал, а то последнее достояние отнял — и вновь повторим мы: «Велик Великий и всемогущ!»

Рвутся в небе огненные шары, вот уж прожжен ковер в трех местах, словно огромный курильщик стряхнул на него искры от своей страшной сигареты.

— Поразить одной ракетой! — приказал маршал Печко, и действительно, уже буквально пятая ракета попала в ковер, прошла, не взорвавшись, через него насквозь, так что от дорогой вещи остались только дырка и кайма, на которой кое-как удерживались известные нам слабые люди.

— В связи с техническими неисправностями наш ковер совершит вынужденную посадку, — объявила Зульфия. — Просьба не курить и застегнуть…

Однако она не договорила, поскольку потерявший из-за дырки подъемную силу ковер спикировал к чертовой матери в лес, стряхнув с себя в разные стороны пассажиров.

Представьте себе эту картину: драный, дырявый, словно матерчатый бублик, ковер, тихо планирующий в темно-синем, исколотом звездами небе, и огненные букеты, расцветающие один за другим, словно жуткий фейерверк, и каждый такой огонь на мгновение делает невидимыми и звезды, и само небо — только светло-желтый пожар вспыхивает в вышине… И люди летят с небес.

Но никто не пострадал.

Иванов, например, упал на ель и плавно сполз по ее веткам, весь облепившись иголками, но вопреки народной мудрости почти не ободравшись. Бесплотный, понятное дело. Да ему и при жизни везло до самого ее мгновенного конца — женщины его любили, беды если и сваливались, то в каком-нибудь терпимом варианте, все необходимое доставалось без особого напряжения сил. Такой он был человек, легкий и приятный, такая ему и судьба досталась, что на этом свете, что на том. Сполз по дереву тенью, пососал оцарапанный палец и поплыл над тропинкой по направлению к большой дороге на шум проезжавших грузовиков. И это все о нем.

А Илюша Кузнецов угодил, понятное дело, на свое еврейское счастье, в болото. Вылез весь в грязи, отвратительно пахнущий гнилой водой — кошмар! Но тоже без физических повреждений. Встряхнулся по-собачьи, поправил непоправимо косо сидевшие очки и побрел на тусклый свет ближней железнодорожной станции, держа за уголок важный документ из ОВИРа, случайно оказавшийся в кармане, и суша его на ходу. Так пришел он на станцию, сел в проходивший грузопассажирский, вернулся в Москву, а с утра уже стоял в очереди таких же отщепенцев, чтобы получить от работников Ленинской библиотеки штамп на те из принадлежавших ему книг, которые изданы до 1947 года и которые он хотел вывезти за рубежи СССР. Ему было известно, что штамп будет таким: «Музейной ценности не представляет, вывозу не подлежит» — но попробовать все равно стоило, да? Или вы считаете, что нет? В общем, уехал в конце концов наш неудачливый угонщик ковров, уехал, выпустили в семьдесят втором году через Италию. Ну и что толку? Изъездил весь мир, а все равно вернулся и живет сейчас в Москве без регистрации, что же касается израильского гражданства, то кому оно помогло, скажите, кому? Так вот он и странствует, болтается, как хризантема в аквариуме. Будто Вечный жид какой-то, извините за выражение. И это все о нем.

Теперь несколько слов о Леонарде Сурьяновиче Хвоще, инакомыслящем. Куда именно он упал, мы достоверно не знаем, во всяком случае, пока падал, не было никаких сомнений, что попадет на территорию Советского Союза, а как приземлился, возникли версии. По некоторым данным, он оказался в братской Польше, принял там другую фамилию и под ней участвовал в известных событиях как активист «Солидарности» — на многих фотографиях он виден позади Валенсы с усами еще более пышными, чем у самого Лешека. Из других источников известно, что уже утром он появился в мюнхенской студии радио «Свобода» и выступил с сообщением о том, что советские власти распорядились сбивать самолеты с мирными пассажирами в случае, если возникает угроза угона их за границу. Эта версия представляется более правдоподобной: во-первых, сохранились соответствующие записи в архивах «Свободы» и несколько заметок в подшивках европейских и американских газет того времени, во-вторых, некоторое время спустя мы сами, собственными глазами видели Леонарда в Мюнхене. Он шел, явно направляясь на печально известную радиостанцию, через Энглишгартен, скрипел каблуками удобных ботинок по гравию пешеходной дорожки, был одет в баварский зеленый пиджак с бархатными лацканами и без воротника, выглядел прекрасно. Мы раскланялись и пошли каждый своею дорогой — он все дальше по наклонной плоскости клеветы на страну, которая вырастила его и дала образование, а мы в сторону пешеходной торговой улицы в надежде купить перед возвращением на родину недорогой, но приличный костюм из тех, которые лучше всего покупать именно в Германии… Впрочем, возможно, все это чепуха, а Леонард Хвощ никогда не покидал отечества, дождался перестройки, стал депутатом и даже телеведущим — во всяком случае, в этих качествах он памятен многим. В конце концов, неважно, куда он упал и куда потом поднялся, он Леонард Сурьянович Хвощ, человек знаменитый. И это все о нем.

Теребилко Татьяна села на круп посреди поля. Удар был несильный, но вызвал у нее приступ мучительной икоты — не то от страха, не то от сотрясения внутренних органов. Это не помешало ей вернуться попутными машинами в Москву и купить-таки ковер, какой хотела с самого начала. На этом ковре, между прочим, выросла девушка Олеся Теребилко-Грунт, с него, возможно, и началась ее тяга к прекрасному, так что в нашем рассказе все, буквально все имеет важный смысл. Татьяна же Теребилко, между прочим, теперь собирается переехать к дочке в российскую столицу, а домик в Феодосии продать и получить за него хорошие деньги, потому что в Крыму все, особенно земля, дорожает на глазах, и кое-где уже цены дошли до восьми тысяч за сотку, так что можно получить столько, что в Москве прикупить отдельную от дочи квартиру, но на той же площадке. А сама Татьяна, кстати, выглядит… ну, на сорок пять, не больше. И это все о ней.

Ну и Зульфия (Зухра). О ней особенно нечего рассказывать, все и так ясно. Она вернулась пешком в Самарканд, вымыла усталые ноги в холодном арыке, покормила детей и мужа лепешками и дыней, а когда пришла ночь, рассказала эту сказку своему повелителю, который днем, конечно, работал заврайоно. И это все о ней.

Боже, как я люблю их всех, родных моих!

И прощелыгу, звездострадателя, пустозвона, призрака Иванова, прости его, Господи, и упокой, наконец, душу его,

и вечного зануду Кузнецова Илюшку, он как начнет ныть и жаловаться на судьбу, так сразу хочется записаться в антисемиты,