Александр Иличевский - Перс

Хашем импровизировал, но все же близко к тексту. В ритуал Судного дня входили и бросание жребия, и выпускание голубей, и жертвоприношение птиц и счастливого козленка. Егеря на все эти манипуляции у жертвенника смотрели сочувственно, им не привыкать — в скотоводческих племенах забой скота для детей всегда был одним из зрелищ. Предвкушение сытости и праздника связано с моментом отдачи животным своей жизни. В этом есть неизъяснимая тайна. Я уверен, что в будущем обществе она должна быть изжита. Будущее обязано стать вегетарианским. Но пока жертвоприношение имеет смысл. Я сам помню хорошо, как меня завораживал процесс потрошения курицы: хруст грудины, осторожное отделение зеленой желчи от печени, вычищение песка и камушков из жемчужного желудка, отделение от мускулистой мякоти шершавой желтой кожицы, скользкая гофра горла вытягивалась из шеи, гребешок, еще подвижный, дрожал, круглый глаз еще был ясен. А под крылом еще хранилось тепло, кончиками пальцев я вслушивался в него. Что-то необычайное было в этом ощущении. А до того — повешенная за ноги убитая птица взмахивала крыльями, потом только подрагивала, затихала. Я считал, сколько раз она еще дрогнет, больше десяти или меньше.

После бросания жребия мне отводилось Хашемом изгнание козла отпущения в озерную тростниковую тьму. Мне нужно было довести его до плавней на северной оконечности озера. По дороге я вздумал пожалеть молодого козла, погладил между рожек. Животное развернулось и напало на меня, веревка выскользнула из рук. Я догнал конец зазмеившейся веревки и прыгнул на него, думая, что козел собрался бежать, но он и не думал. Он развернулся и теперь заходил на меня, чуть набекрень закинув башку. Бодливая бестия, которую несколько раз без толку я ухватывал за рога и прижимал к земле, загнала меня самого в камыши. Там я наконец осмелел и стал бить его кулаками — по тугим бокам, по морде. Я загонял его в тростники, а он снова пер оттуда. Так мы и стояли с козлом на границе тростников. Животное не хотело уходить. Козел блеял, тупо стоял и не собирался двигаться с места.

Наконец мне подоспела подмога. Аббас пришел с мотыгой, забил ею колышек и привязал к нему козла. Утром я поспешил на это место. От козла остались только нога и обгрызенная веревка. Я хорошо рассмотрел аккуратное аметистовое копытце.

Радения, которые устраивал Хашем для егерей, суть медитации, смешанные с практикой пения мугама, который был им иконизирован наравне с Бобом Марли и Джимми Хендриксом, чьи портреты покрывали изрядную часть стен в его сарае. В радениях этих использовался также танец кружащихся дервишей. Чем просвещенней дервиш, тем медленнее он кружится, в силу чего Хашем, не будучи в центре круга, а плавая по его окружности, вертелся плавно и ясно, воздевая заломанные от груди руки в высоту, раскрываясь постепенно весь небу; двойные юбки, тройные, которые сделаны были из той же парусиновой ткани, что и его кайт, поднимались — одна, другая — вложенными колоколами по мере медленного усиления кружения.

Но это последняя часть радения, а обычно все начинается легко, играючи, с мугама, — с кяманчи Ильхана, над которой голосом возвышается Хашем, он ходит и не садится, ходит вокруг пригорка, распевая стихи Хлебникова, распевается сам, немного жутковато декламирует «Смехачей» раз за разом, потом зачинает «Зангези», по мере которого к ним с Ильханом присоединяются другие инструменты. У Хашема тонкий слух и слабый голос, он держит у уха гавал, прижимая ободом к скуле, — зеркало голоса: слюдяно-прозрачный бубен, в который потом начинает понемногу звонко бить. Я не понимаю всей этой какофонии, хотя мне и чудится, что в каких-то местах ее проносятся искры откровения.

Перед радением барана свежуют, подрезая короткими резкими движениями. Чем жирней баран, тем он более белый от жира, тучная свеча, светится, когда снимают с него шкуру — грязную, с сосульчатыми клочьями. Животное со снятой шкурой обновляется, преображается в иное сытное качество, с праздничным оттенком, — когда с него чулком сползает потихоньку громоздкая овчина, по объему сравнимая с самой тушей. Шкура подрагивает по мере того, как лезвие по кругу обходит изнанку — седалище, грудь, шею. И вот вспарывание колыхнувшегося брюха открывает миры: вываливается глянцевитый ливер, упруго дрожит, хрустит на зубах кусочком печенки — так полагается, такова часть награды тому, кто свежует, он тоже хозяин животного, ибо поженил его смертью.

Русский язык Хашем преподавал егерям тоже с помощью Хлебникова, заставляя выучивать их наизусть из «Творений» каждый день по несколько строк. К вечеру спрашивал с них. В течение дня во время работ, передыхая, опершись на черенок лопаты, егеря вынимали из кармана список со школьной доски, которую на летнее время спускали из конференц-зала Северного кордона на площадку, где проходили линейки. На ней утром печатными буквами Хашем выписывал задание. Егеря заглядывали в бумажки и бормотали: «Немь лукает луком немным», «Под круги солнечных ободий», «Отсюда море кажется выполощенным мозолистыми руками в синьке», «Зангези жив, Зангези жив»… И воздух потом вечером был полон их лепета, который сливался потихоньку в хор. Хор этот обучал самого себя. Так в песне ставится произношение.

Хашем желал видеть свое воинство читающим наизусть боевые песни Хлебникова и неспособным к чтению русских газет. Подлинная заумь совершала свой смысл.

Подсчитывая джейранов, мы летали по Ширвану на разваливающемся «газике», старше нас обоих лет на десять. Машина рассыпалась, плясала всеми частями, в полу сквозь рваные дыры бежала земля, пахучим маслом из них брызгала срезанная полынь, дверь то и дело перекашивалась, отпадала, замок не держал, но эта лихая хлипкость, легкость чуда, с которым все-таки заводился и трепетал вот здесь, у колен мотор, сочеталась с особенной приветливостью ландшафта. Новый джип выглядел бы в этом ландшафте вызывающе.

…Хашем вставляет в магнитолу кассету, и по степи с помощью колонок, вынесенных на крышу, разносится мугам. Через полчаса мы прибавляем ход, чтобы стая хубар оттянулась подальше из-под колес.

Главное в нашей задаче — приучить дрофу-красотку гнездиться в одном месте, с тем чтобы очень осторожно это место охранить от хищников. Мы объезжаем этот район по периметру и фиксируем центр: «Баяты Шираз» звучит больше получаса. Хашем заворожен работами фон Фриша, это его научный кумир, открывший язык пчел, доказав наличие у этих прямокрылых солярной навигации в поисках корма. Тонкость и изобретательность работы с пчелами — вот что перенимает у Фриша Хашем, занимаясь хубарами. Он придумал выращивать хубар так. Подкладывает найденные яйца индюшкам, те выращивают птенцов. Хашем их вскармливает, стараясь не показываться им на глаза. Пока вскармливает, включает им регулярно мугам. Мугам звучит долго, в конце его поступает еда. В юном возрасте он выселяет их в Ширван, в определенный квадрат, ночью. Там он монтирует акустическую систему, засыпает песком провода и т. д. Мугам звучит из-под земли. Затем в течение месяца сбрасывает с дельтаплана в районе мугама корм. Так окончательно хубара закрепляет в памяти место и мелодию жизни. В дальнейшем задача Хашема — с ружьем и капканами охранять этот заданный квадрат от естественных врагов хубары. Все это трудоемко, но действенно.