Александр Иличевский - Перс

Аббаса мы забрали на четвертый день. Хашем в дороге дважды менял ему повязку, засыпал швы, раны левомицетином, который крошил при помощи домкрата меж листов записной книжки. Аббас терпел твердыми губами.

Расстрел соколов привел в Ширван спецназ. По возвращении с Ашур-аде мы все были арестованы. Нас держали в Баиловской тюрьме, пока шейхи не убрались восвояси и все не затихло. Правительство приняло решение закрыть Ширван, законсервировать его на несколько лет, до тех пор, пока вся история не забудется.

После разгрома Апшеронского полка Ширван опустел, никто нас не гнал, я остался с обезумевшим Хашемом на руках и с Терезой. Нас иногда навещал Аббас, привозил на мотоцикле хлеба, овощи, крупы. Навещал нас и Керри, но как-то слепо — он так и не понял, что Хашем болен и каково мне здесь с Терезой. Керри был поглощен своей новой жизнью, рассказывал о своей любви.

Тереза беспрестанно молилась, ухаживала за Хашемом во время приступов. Готовила еду. Мне тяжело было вместе с ними, и я уходил в Ширван.

Эверс приезжал — походил вокруг, но не сказал ничего. Я уже знал, что он закрыл въезд, контору и приказал намотать колючую проволоку на всю длину ограждений, прилегавших к трассе. Через несколько недель нас навестил Ильхан, сказал, что егеря все на стройках, редко кого видит.

Хашема жалко было до смерти.

Настроение его менялось часто. Чаще всего он был плавен и задумчив, глаза на мокром месте.

Я вынужден был с ним во всем соглашаться. Вот он вскакивает и идет в туалет, возвращается, плачет: «Я не должен ходить в туалет».

Вот он отказывается от пищи уже десять дней. Я кормлю его насильно жидкой манной кашей.

Мне страшно.

Однажды он бросился на меня с ножом. Я смотрю на него в упор, ожидая удара. Он передумывает и бросается на землю в конвульсиях.

И все один к одному — однажды ночью я услышал, как к Ширвану стекается отовсюду нефть. Я слышал, как она тяжко идет под страшным давлением в пластах, как пенится и закипает в местах сочения в ловушки.

Я еду в город, нахожу Роберта. Он увозит Терезу. Через несколько дней я обнаруживаю ее в степи. Роберт приезжает еще раз, и мы вместе отвозим ее в аэропорт. Я стою перед панорамным окном и смотрю, как они поднимаются по трапу в желтохвостый самолет «Люфтганзы», как Роберт обнимает ее за плечи, как она, вся сжавшись, льнет к нему, а он целует ее в волосы, как «Боинг-767» сходу, не приостановившись на рулежке, разбегается и круто тонет в пасмурном небе.

Мы уединенно живем с Хашемом на кордоне Святого Камня до весны, изредка навещаемые Аббасом.

Аль Акрам Абдул сидит на краю кровати и мучается головой. Окно открыто, в нем он видит масляную ночь, фонарь над мусорными баками, похожий на сгоревшую спичку и окутанный мотыльками, ломтик пустыря и корову, опустившую морду в одно из жерл помойки. Аль Акрам Абдул брезгует коровой: «Такая худая. Как моя жена. Второй день здесь ошивается. Кто ее молоко пить будет. Да и нет с нее молока, помойка пустая, трава вся посохла, одна верблюжья колючка осталась». Аль Акрам Абдул полчаса назад проглотил, разжевав, страшно горькую таблетку обезболивающего, но она не действует. «Поганые индийские таблетки. Одноразовые, что ли. Раньше боль переставала, сейчас все болит и болит. Индийцы жулики, ничего не умеют делать. Как вьетнамцы». У Аль Акрам Абдула начиная еще со времени вечерней молитвы раскалывается по темени голова, еле добрался до дома, закат еще стоит в его мозгу, жжет, и он сейчас очень хочет изнасиловать и жену, и сестру потому, что две недели назад он назначил себе пост, и потому, что эти две твари весь вечер смотрят телевизор. Смотрят без звука, потому что он запретил им смотреть телевизор, выключил, но они дождались, когда он ушел, и потихоньку включили снова. Если мужчина мучается, женщина тоже должна страдать. В древности жена шла за мужем в могилу, и это было правильно. Он медленно поднимается, берет табурет, становится на него, замирает, крепко схватившись за дверцу шкафа, поджидая, когда схлынет головокружение, и осторожно, старательно опустив вниз голову, выкручивает пробки. В детстве его отец получил ожог высоким вольтажом. Его вызвали на аварию подстанции, он ошибся и притронулся к запитанному рубильнику. Отец никак не мог оторвать сведенную током руку. Электричество выжгло ему на ладони три дыры до кости, и он месяц мазал рану мазью, мать меняла ему повязки. Аль Акрам Абдул отлично вставляет лампочки и пробки, но ему нравится управлять. Ибо властвование и подчинение суть религии. Есть только один способ для мужчины жить верно: и править, и служить. Власти лучше достичь в том виде, в котором подчиняться приходится только Аллаху. Чтобы подчиняться только Аллаху, следует управлять людьми, а не лампочками, это он уяснил рано. Ему нравилось говорить и видеть, как люди следят за его словами, как невольно приоткрываются их рты.

Учеников у него хватает, но все они тупицы, прославить его не могут, как не может стать академиком талантливый учитель начальных классов. В его деле вообще трудно стать знаменитым. Тем более его народ — мирный народ, вскормленный плодородной землей, это тебе не арабы, взращенные пустыней. Пустыня родит воинственные стойкие растения, у которых вместо листьев колючки. Пустыня родит воинов. Сытная земля родит лень и тупость. Но сейчас его родина бедна как никогда, сейчас она может дать сильные всходы. В аулах еще можно встретить истинных ревнителей веры. В конце восьмидесятых, когда Иран питал исламский приграничный пояс Ленкорань — Нахичевань, тогда много денег шло на просвещение. Он сразу это учел и потянулся к делу. Как раз тогда Вагит Гаджимов и стал Аль Акрам Абдулом. Он ездил по аулам вдоль заброшенной границы, говорил с народом. Затем аятоллы разочаровались в новой северной власти, поняли, что она продаст, уже предала Тегеран ради американцев. И тогда зарплата его закончилась. И он уже подумывал о том, чтобы ехать в Россию. В Курск, хоть на стройку. Мечтал там еще раз жениться, на русской. Но хорошо, что скоро пришли бозгурты — «серые волки». Пантюркизм хлынул в обнищавший опустошенный обездомленный город. Он почувствовал, куда полетела бы пуля Агджи, следующая после выстрела в Иоанна Павла II. Он тогда испугался брать эту пулю в упряжку. Но рикошетом она вынесла его далеко, рывком. Теперь он в колее того следа. И пока он в ней, он будет получать зарплату. Но долго ли? Чтобы долго, ему нужно самостоятельно углублять эту колею. Теперь людей к исламу принуждает несчастье, нужда делает из молодых сразу стариков и обращает к Богу. Бедность — неистощимое топливо, но слабое. Как же прорваться? Как вдохновить кого-нибудь на подвиг? Как воспитать шахида? Американцы берут нашу нефть, но они нас ею и кормят. Почти все это понимают, хоть и ненавидят. Но как же все-таки быть Аль Акрам Абдулу? Как поступить, чтобы о тебе заговорили в Турции, чтобы о тебе услышали в Иране, чтобы о тебе знали не только по бакинским селам, но и в горах?