Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

В старших классах средней школы у него была другая фамилия, приемного отца, бывшего владельца санитарной брички, который и разыскал подкидыша, когда тому исполнилось двенадцать лет. А через четыре года, идя ночью открывать дверь, родитель-доброволец прежде, чем открыть ее, разбудил Аэроплана и, торопясь, потому что стучали очень требовательно, жутко прошептал: «Запомни: я тебя насильно усыновил. Говори всем и везде, что Валдайского ты за отца не считаешь. Отрекись от меня, и тебе будет легче. Отрекись, Аря, отрекись!» И Аря отрекся, не чувствуя абсолютно никакой вины перед родителем-добровольцем, отрекся ведь по его собственному желанию, дал ему как бы полный расчет, и больше владельца санитарной брички не встречал.

Таким образом, Аэроплан Леонидович менял вроде бы фамилию несколько раз, если иметь в виду самую первую, никому не известную; в действительности же — всего один раз на Валдайского да и то временно. Составительницы анкеты, конечно, знавали его как Валдайского, затем, в десятом классе, — как Около-Бричко, и по соображениям пардонности могли бы воздержаться от малоприятного для него вопроса. У анкет самое главное отвратительное свойство в том, что они составляются под копирку.

Аэроплан Леонидович вспомнил и Христину Элитовну, и Галину Драмовну! Вспомнил по вопросу: «Какие у тебя были прозвища в школе и какие потом? Какое самое последнее?» Аэроплан Леонидович без всякого стеснения намеревался угостить одноклассниц собственным скромнимом : рядовой генералиссимус пера, пусть позавидуют. И как только он представил отвисшие челюсти у хитрых бабулек, его осенило: Кристина Элитовна — да это же Кристина, по прозвищу Исуска, а Галина Драмовна — никто иная, как Заячья Губа, Зайчиха.

Та самая Зайчиха, оплывшая от сладостей, как подтаявший на солнце торт, с блинообразной физиономией, со сшитой заячьей губой, вдобавок еще и густоконопатая, которая повадилась опускать в карманы его шинели таинственные анонимные записки с волнительными на ту пору глупостями, вроде: если тебе нравится какая-нибудь девочка из нашего класса, то пусть на уроке физики лежит у тебя на парте учебник французского языка, а если нет, то по тригонометрии. Получив такую записку, Аря был почти уверен: писала Кристина, самая красивая девушка в классе — ее давно по этой причине никто не называл Исуской. Ведь именно она обожала французский язык и терпеть не могла тригонометрию.

Как и предлагалось, Аря на уроке физики держал на парте учебник французского, тайком кося глаза в сторону Кристины — она сидела напротив, в соседнем ряду, их разделял проход. Кристина, сложив руки на парте, как первоклашка, внимательно слушала учителя физики, прозванного Козлом за седую бородку. Потом Козел заставил их решать какие-то задачи, и Кристина корпела над ними, разрумянилась, то и дело поправляла прядку волос, закрывающую ей глаза. Скоро должен был прозвучать звонок, а она так и не взглянула в его сторону. Разозлившись, Аря накрыл учебник французского тригонометрией и больше не обращал внимания на записки, которые по-прежнему находил в кармане шинели.

А однажды его приглашали на свидание. Предлагалась встреча под колоннами Большого театра. Аря подумывал: а не разыгрывают ли его школьные приятели? Если решили разыграть, подумал он, то момент выбрали не совсем удачно — недавно пришлось отказаться от родителя-добровольца, высказать ему в путь-дорогу все свое комсомольское презрение, но как жить дальше? И он поехал к Большому театру с твердым намерением задать трепку насмешникам, припомнить им и французский, и тригонометрию. А если все же это Кристина?!

Среди колонн нетерпеливо прохаживалась в белой пуховой шапке с длинными, аршинными «ушами» Галя Пакулева. Не Кристина, а это страшилище писало ему таинственные записки, и переход от прекрасной надежды к отталкивающей действительности был настолько разительным и обидным, что Аря, не помня себя, побежал от Большого театра по Петровке. Вслед за ним помчалась Заячья Губа, диковато орала: «Аэроплан!.. Аэроплан!.. Аэроплан!..» День был сумрачный и слякотный, погода явно нелетная, однако прохожие, услышав вопли толстухи, у которой живописно трепетали за спиной длинные ленты «ушей», поднимали головы вверх, надеясь разглядеть в небе какой-нибудь невиданный летательный аппарат, вызвавший столь сильный переполох.

Зайчиха, несмотря на свою зефирную пышность, не отставала. Он прибавил в скорости, и она. Тогда он свернул направо, на Петровские линии, и она. Неглинную пересекал едва ли не подгибающимися ногами, тогда как у нее появилось, наверное, второе дыхание, и, сокращая между ними расстояние с каждой секундой, преследовательница, пользуясь малолюдством, грозила: «Догоню — задушу!» Изнемогая от усталости, Аря увидел спасительную вывеску Сандуновских бань, к его счастью, они парили и мыли. Ввалившись в предбанник, он прижался к двери спиной, показал глазами дежурному банщику с черной бабочкой и черными усиками, что за ним гонятся. Банщик, этот явный недобиток нэпа, наверняка подумал Бог весть что, приготовился уже незваного гостя передавать в руки властей.

В коридоре раздался топот, банщик решил, что наряд милиции прибыл, и вышел его встречать, как вдруг на него налетела запыхавшаяся толстуха с обезумевшими глазами, и Аря через дверь слышал такой разговор:

— Аэроплан там… Аэроплан… Аря…

— Аэроплан, мадемаузель, в Тушино-с, а здеся мущины голые-с!

— Аэроплан… Аэроплан…

— Мадемаузель-с, здеся не аэродром-с, а в чем мать родила-с. И вообще, помыв-с дам-с с другой стороны. Сами туда пойдете-с али в гепеу позвонить?

Дежурный банщик из соображений мужской солидарности представил дело так, что домогания Зайчихи представляли серьезную политическую опасность. И ему удалось отбить все попытки осатаневшей Зайчихи проникнуть во вверенное ему отделение и, вернувшись в предбанник, для верности закрыл дверь изнутри на ключ, и заговорщицки подмигнул беглецу с любовного фронта:

— Дело в шляпе-с! Заодно-с и помоетесь, молодой человек!

Дней через десять в классе на Аэроплана смотрели как на обреченного, а то и вовсе как на врага. Все ждали что его вот-вот заберут, поскольку Зайчиха написала на него заявление, в котором выражала гневное недоумение по поводу пребывания в комсомоле сына арестованного врага народа. Она сама объявила об этом с гордостью, и к нему на переменах никто не подходил, зато вокруг Зайчихи, упивавшейся своей твердостью, хороводились принципиальные доброхоты. Из тех, кто даже завидовал ей — не они, а она написала такое заявление.

«Может, банщика из Сандунов пригласить?» — раздумывал он и не решался, потому что такой старорежимный свидетель, если не испортит все дело, то не придет, а если придет, то все равно вызовет подозрение, что он с недобитым нэпманом заодно. И посоветоваться было не с кем, все отвернулись.