Александр Кабаков - День рождения женщины средних лет

После арбуза танцевали в пыльном дворе под «фон дер Пшика» все по очереди с матерью, но иногда привлекалась и толстая хозяйская дочь по имени Тоська, которую дядя Саша, московский интеллигент, называл, конечно, Тоска. Танцевали в бриджах с высокими корсажами, босиком и в нижних рубашках «гейша» – потом надевали сапоги, кители и возвращались в свои вагончики, приспособленные под офицерские казармы.

Теперь я старше их вдвое. Остановить процесс нельзя. В этом-то и вся прелесть.

Ты царь, живи один.

Никто не хочет быть царем.

Что творцы не хотят – это как раз понятно. Так они проявляют независимость от классических рекомендаций, артистическую свою самостоятельность. Ишь ты, не оспоривать глупца! А если он неправ? Вы, Александр Сергеич, тоже скажете: клевету, мол, равнодушно... В суд надо за клевету! Не разборку же с перестрелкой в пригородной зоне устраивать... Ну, бог с ними, с художниками! Но почему всё же никто не желает в цари?

Скучно царю. И страшно. Живешь, значит, один. Утром кофейку сварил, яичницу заделал из трех яиц, даже, допустим, с голландской ветчиной, а дальше что? Хорошо, начинаешь перебирать духовные сокровища. На Пасху к храму ходил – раз. Челночной торговлей не занимаешься и челноков не грабишь – два. Кроме духовных из сокровищ имеешь только телевизор «шиваки», 17 дюймов экран, – бескорыстен, три. Маловато. Нечего больше делать перед этим заветным сундуком в сыроватом, как и любое нежилое помещение, душном подвале. Скорей на волю! К близким и коллегам, обижающим особенно радостно. К землякам, не уступающим дорогу никогда. К соотечественникам, делающим политические ошибки. К тому же всё время дождь, тополиный пух можно принять за снег.

Зато – жизнь. Какой, к дьяволу, царь?! Не хочу. Я хочу продираться через подземный переход, толкаться, проклинать людей, судьбу, свой характер и неправильное устройство мира.

Собственно, только так и бываешь счастлив.

Пришел хороший знакомый, сказал, что главная наука не суворовская наука побеждать, а бабушкина наука терпеть поражение.

То есть он ее не назвал бабушкиной, это уже я добавил – ведь старушки обычно так советуют: «Терпи, милый, Господь терпел и нам велел...» Хотя сами, между прочим, бывают весьма нетерпеливы и даже нетерпимы в очередях и других общественных местах, но это уже другой разговор...

Очень точный русский оборот речи: «Потерпеть поражение». По-английски ему в каком-то смысле, мне кажется, соответствует: «Победитель не получает ничего». Хотя, конечно, чувствуется большая разница в психологии. Их интересует всё преодолевший энергичный human being – что за приз его ждет? Вековая мудрость повешенных пиратов и прозевавших свою жилу золотоискателей подсказывает – шиш с маслом. Тут есть определенная лексическая гордыня: все-таки победитель! Хотя, увы, жизнь тебя обдурила, но ты дошел, добился, достиг, и пусть из лотка течет чистая водичка, а на дне только простой песок, но вот оно, Эльдорадо вокруг, унылые камни и поваленный ветрами подлесок – ты победитель, и пусть теперь перекидывают через рею пеньковый конец с петлей.

А терпеть поражение надо сразу, лучше всего не вступая в сражение с жизнью. Так легче. Если мир захочет поиздеваться над тобой особенно изощренно, он может сам подбросить, вынести на пенистом, грязно-желтом, в клочьях гребне волны. Ты успеешь увидеть очень яркое небо в узком просвете между клубящихся чернотой туч, но тебя тут же перевернет, швырнет мордой о колючую воду – всё, сеанс окончен, будь здоров и не кашляй... Потерпи поражение, потерпи, милый. Дело не в том, умеешь ты или не умеешь выныривать, – авось вынырнешь, если не расслабился наверху, не принял победу как должное, а падение как несправедливость.

Несправедлив, незаслужен только выигрыш. Всякая потеря – по заслугам нашим.

Желательно, чтобы в это время кто-то сказал тебе: «Да и бог с нею, с победой. Что нам, разве так плохо? Я и не люблю победительных, пошлые какие-то, самодовольные... Иди сюда...»

Но даже если и не скажет – надо терпеть.

Какие, однако, странные мысли приходят накануне весны, когда воздух заметно светлеет.

Солнышко светит ясное! Здравствуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы тебе шлют привет! В мире нет другой родины такой...

Приемник «Москвич» из розовой и коричневой пластмассы надрывался уже вовсю. Из кухни пахло горящим маслом, и сквозь хор доносилось тяжелое гудение. Там бабушка, ведя вечную войну с керогазом, жарила картошку тонкими круглыми ломтиками, как я любил. Дверь на лестничную площадку была открыта; отец, стоя в тапочках, синих бриджах с высоким корсажем и голубой зимней нижней рубахе, чистил на лестнице сапоги, по очереди надевая каждый на левую руку, а в правой меняя гуталинную слипшуюся щетку на длинноволосую расчистную. С вечера на кухне он чистил асидолом пуговицы, собрав их в фибровую дощечку с прорезью, и перед самым сном мать подбрила ему шею, потому что сегодня построение и может быть проверяющий из штаба.

Я постоял в двери. Стоять босыми ногами было холодно, зато очень хорошо пахло кремом, который в круглой банке немного ссохся и отошел от ее краев, так что отцу приходилось его отковыривать, и на это было интересно смотреть.

Из соседней квартиры вышла Тамара Михайловна, я застеснялся своей фланелевой пижамы и отступил в прихожую.

– Ну, Абрам, – сказала Тамара Михайловна, – сегодня у нас собрание в госпитале. А у вас было уже?

– Было, – ответил отец, снял сапог с руки и закрыл крем.

– Ты выступал?

Отец собрал щетки и взял сапоги за петельки.

– Ну правильно, – сказала соседка, – когда ваши травили людей, так ничего. А теперь вы молчите, как так и надо.

Отец вошел в прихожую, задев меня сапогами, отчего на пижаме осталась черная полоска, и захлопнул за собой дверь. Из-под притолоки и косяков зашуршала штукатурка.

А я пошел в ванную, старательно намочил под краном зубную щетку, лицо и руки, вытерся быстро вафельным полотенцем и долго смотрелся в круглое отцово зеркало для бритья. Насчет нахимовского мечтать, конечно, было глупо, но в суворовское в Саратов уехали уже двое из класса.

Потом врачей выпустили, и Тамара Михайловна приходила извиняться.

А когда шел Двадцать второй съезд, мы с отцом по ночам жутко спорили. Он тогда считал, что без культа проиграли бы войну.

Жизнь длинная, но проходит быстро. Поэтому все помнится: было давно, но не очень.

Например, я помню, как ходил на похороны Сталина. Помню тяжелую глину, налипавшую на мои маленькие – женские – резиновые сапоги пластами и в конце концов приклеившую меня к глубокой колее, по которой я надеялся добраться до цели. Я вышел рано, хорошо одевшись – в помянутых материнских резиновых сапогах (мои кожаные промокали), в цигейковой черной шубе с надставленными рукавами, в шапке с черным кожаным верхом и завязанными назад ушами... Направлялся я в центр села, рядом с которым построен был наш военный городок.