Амели Нотомб - Гигиена убийцы

— Чтобы этот пошлый взгляд не касался ваших страниц, не проще ли вообще не печататься?

— Слишком легкий путь. Нет, понимаете, высший изыск — продавать миллионные тиражи, которые никто не читает.

— Не говоря о том, что вы нажили на этом деньги.

— Разумеется. Деньги я очень люблю.

— Вы любите деньги? Вы?

— Да. Восхитительная вещь. Я никогда не видел в деньгах пользы, но смотреть на них просто обожаю. Пятифранковая монета хороша, как бутон маргаритки.

— Такое сравнение мне никогда бы в голову не пришло.

— Естественно, вам и не присуждали Нобелевскую премию по литературе.

— А ведь, в сущности, не опровергает ли эта премия вашу теорию? Ведь она предполагает, что по крайней мере члены Нобелевского жюри вас читали.

— Это еще вопрос. Но даже если допустить, что читали, поверьте, в моей теории это ничего не меняет. Есть и такие люди, их много, что владеют высшим пилотажем: умеют читать, не читая. Как аквалангисты, проплывают они сквозь книгу, ничуть не вымокнув.

— Да, вы говорили что-то подобное в предыдущем интервью.

— Это читатели-водолазы. Они составляют подавляющее большинство читательской массы, однако я слишком поздно узнал об их существовании. Я так наивен. Я воображал, что все читают так, как читаю я, а я читаю как ем: это означает не только жизненную потребность, главное — прочитанное усваивается моим организмом и изменяет его компоненты. Поев, скажем, колбасы, человек становится иным, чем поев икры; точно так же, почитав Канта (боже упаси!) он становится иным, чем почитав Раймона Кено. Я говорю: «человек», но следовало бы сказать: «я и немногие другие», потому что большинство людей, закрыв Сименона ли, Пруста ли, остаются теми же, какими были, ровным счетом ничего не утратив от себя прежних и ничегошеньки не приобретя. Прочли — и все; в лучшем случае знают теперь «про что книга». Не подумайте, будто я преувеличиваю. Сколько раз я спрашивал вроде бы умных людей: «Эта книга вас изменила?» В ответ на меня смотрели круглыми глазами, недоумевая: «Почему, собственно, она должна была меня изменить?»

— Позволю себе удивиться, господин Тах: вы сейчас выступили в защиту книг с идейным зарядом, а это на вас не похоже.

— Святая простота! Вы полагаете, что человека могут изменить книги «с идейным зарядом»? Да ведь они-то как раз меньше всего меняют нас! Нет, влияют, преображают другие книги, те, что несут заряд желания, наслаждения, вдохновения и главное — заряд красоты. Возьмем для примера величайшую книгу, несущую заряд красоты, — «Путешествие на край ночи». Как можно не стать, прочитав ее, другим? А между тем большинству читателей без труда удается невозможное. «О да, — говорят они, — Селин — это что-то», — после чего возвращаются, как говорится, к своим баранам. Селин, конечно, это крайний случай, но я могу привести и другие примеры. Нельзя остаться прежним, прочитав даже весьма скромную книгу, скажем, Лео Мале: какой-то Лео Мале — и тот вас изменяет. На девушек в непромокаемых плащах вы смотрите иначе, прочитав его роман. Это очень, очень важно! Изменить взгляд — вот единственное, ради чего мы пишем!

— Не кажется ли вам, что всякий человек, осознанно или нет, смотрит на все другими глазами, прочитав ту или иную книгу?

— О нет! Только сливки читательской массы на это способны. Остальные продолжают видеть мир, оставаясь в первозданной серости. Заметьте, я говорю только о читателях, которые сами по себе редкость. Большинство людей вообще не читают. По этому поводу хорошо сказал один умный человек, запамятовал, как его звали: «В сущности, люди не читают, а если и читают, то не понимают, а если и понимают, то забывают». В самую точку, вы не находите?

— В таком случае участь писателя трагична?

— Если и трагична, то причина, конечно же, в другом. Это же большое благо, если вас не читают. Можно многое себе позволить.

— Но все-таки, поначалу вас наверняка кто-то читал, иначе бы вы не прославились.

— Поначалу может быть, совсем чуть-чуть.

— Мы вновь вернулись к моему первому вопросу: откуда такой оглушительный успех? В чем ваш дебют отвечал читательским чаяниям?

— Не знаю. Я начинал в тридцатые годы. Телевидение еще не появилось, надо же было людям чем-то себя занять.

— Да, но почему вы, а не какой-нибудь другой автор?

— Вообще-то настоящий успех пришел ко мне после войны. Забавно, правда, ведь я не принимал в этой потехе никакого участия: я тогда уже почти не мог ходить, и вообще меня комиссовали по ожирению десятью годами раньше. В сорок пятом было положено начало великому искуплению грехов: люди поняли умом или почувствовали нутром, что им есть в чем себя упрекнуть. Вот тут-то им и попались мои романы, хлесткие, как площадная брань, полные грязи, — и они сочли это карой, соразмерной глубине их низости.

— Так и было?

— Могло быть. А могло быть и иначе. Но — «vox populi vox Dei». [4] Глас народа — глас Божий (лат.). А потом, очень скоро меня перестали читать. Как и Селина, кстати: Селин, по всей вероятности, наименее читаемый писатель. Разница в том, что меня не читали с полным на то основанием, а его без такового.

— Вы часто упоминаете Селина.

— Я люблю литературу. Вас это удивляет?

— Из него вы, я полагаю, не выжимаете воду?

— Нет. Это он из меня выжимает. До сих пор.

— Вы с ним встречались?

— Нет, берите выше: я его читал.

— А он читал вас?

— Наверняка. Я часто чувствовал это, читая его.

— Вы хотите сказать, что оказали влияние на Селина?

— Меньше, чем он на меня, но все же.

— А на кого еще вы оказали влияние?

— Да ни на кого, потому что больше меня никто не читал. В общем, благодаря Селину я могу сказать, что меня читали — по-настоящему читали — хотя бы один раз.

— Вот видите, вам хочется, чтобы вас читали.

— Только он один, только он. На остальных мне плевать.

— А вы встречались с другими писателями?

— Нет, ни с кем я не встречался и никто не встречался со мной. У меня вообще мало знакомых: помимо Гравелена разве что мясник, молочник, бакалейщик да продавец из табачной лавки. Я не люблю общаться с людьми. И живу-то один не столько из любви к уединению, сколько из ненависти к роду человеческому. Можете написать в вашей газетенке, что я законченный мизантроп.

— Почему же вы мизантроп?

— Вы, полагаю, не читали «Гадких людей»?

— Нет.

— Ну разумеется. Если бы читали, знали бы, почему. Ненавидеть людей есть тысяча причин. Лично для меня главная — это их криводушие: тут они неисправимы. Это криводушие, кстати, сегодня как никогда в чести. Я пережил разные времена, сами понимаете, и могу вас заверить, ни одно не было мне так ненавистно, как нынешнее. Криводушная эра в полном смысле слова. Криводушие — оно ведь куда страшнее вероломства, двуличия, подлости. Кривить душой — значит лгать в первую очередь себе самому, и даже не ради успокоения совести, а ублажая свою натуру красивыми словечками вроде «стыда» и «собственного достоинства». Это значит лгать и другим тоже, но добро бы ложью честной и злонамеренной, из корысти, так нет — сами-то чистенькие, и ложь лицемерная, мелкая, ее выдают с улыбочкой, как будто вам это должно доставить удовольствие.