Маша Трауб - Плохая мать

Начальник-любовник ушел в запой. А пока он был в запое, телевизионная вышка упала, не выдержав порыва ураганного ветра.

Аня, которой пришлось расстаться с начальником-любовником, мечтала о новых отношениях, другой жизни, но, главное, она мечтала вернуться на Большую землю.

– А как ты все узнаешь? – спрашивала она мою маму.

– Ань, что тут узнавать? Если ты иногда будешь думать, то тоже все будешь знать.

– А про то, что он женат? – Аня упиралась и стояла на своем. – Даже я этого не знала!

– Знала, – устало отвечала мама, – он тебе сразу сообщил.

– Нет, ты все-таки ведьма, – удовлетворенно кивала Аня, – все верно, он мне сразу сказал. Это ты как узнала? Ольчик, ты мне лучше скажи, мне его бросить? Посмотри еще разок в чашку, а?

– Бросить, конечно, – выдыхала мама, не глядя в чашку.

– А вдруг он разведется? Он говорил, что они с женой не живут...

– Тебя жизнь ничему не учит? Все, иди, мне работать надо.

– А почему ты не уезжаешь? – в очередной раз спрашивала Аня мою маму.

– Потому что я деньги зарабатываю.

– И сколько тебе надо для счастья?

– Много.

– Как можно было уехать из Москвы? Сидеть здесь, отмораживать матку, терять зубы и молодость... Слушай, Ольчик, давай вместе уедем? Я больше не могу так. А Машка твоя? Ну что она здесь видит? Ты бы хоть о ней подумала...

– Я только о ней и думаю...

Аня сидела и долго вглядывалась в кофейные узоры. Вздыхала, вставала, уходила... И так – почти каждый день, если мама не уезжала.

На самом деле мама умеет гадать на кофе. Ее Варжетхан научила еще в молодости. Только в чашку она даже не смотрит, я же вижу, а куда-то в сторону, продолжая думать о чем-то своем.

– Мам, а как ты узнаешь? – спросила я.

– Тут и знать нечего, – бурчит она.

– А почему ты не гадаешь по-настоящему?

– Не надо.

– Почему?

– Не надо, и все. Не знаешь, чем расплачиваться придется.

Она переворачивает чашку, когда... Когда рука сама это делает.

Мы возвращались в Москву. Мама еле-еле достала билеты. Уже собранные, на чемоданах, застыли на пороге.

– Сейчас, две минутки, кофейку глотну, а то не стою, – сказала мама, глядя на часы, – успеем.

– Мама, мама! Мы же опоздаем, – тормошила ее я.

Мама застыла над чашкой.

– Что-то мне нехорошо, – пожаловалась она, – форточку открой. Сейчас уже поедем.

Мама поставила чашку в мойку, случайно перевернув ее на блюдце.

– Я еще посижу пять минут, – сказала мама.

– Мы опоздаем, – ныла я.

– Не могу. Еще две минутки...

Мы попали в снежную бурю и приехали в аэропорт на пятьдесят минут позже. На наш самолет опоздали. Следующий рейс, на который уже все билеты были выкуплены, – через неделю. Мама упала в кресло.

– Сейчас согреемся и поедем домой. – Она была совершенно спокойна.

Мы вернулись домой. Мама бросила сумки и легла спать. Через час в квартиру ворвалась женщина, через которую она доставала билеты.

– Вы? Здесь? Как? Слава Богу! – закричала женщина и села, тяжело дыша, в прихожей, разрывая на груди пуховый платок, чтобы отдышаться.

Самолет, который улетел без нас, попал в снежную бурю и разбился. Никто не выжил.

Уже поздно вечером я заплакала.

– Что ты? – подошла мама.

– Мне страшно. Мы ведь могли умереть!

– Нет, не могли. Ты в рубашке родилась.

– Это как?

– Так. Все будет хорошо. Ты будешь счастлива. Рубашка тебя сбережет.

Когда умерла бабушка, мы жили на Севере. Мама мне не сказала, что бабушки больше нет. Сказала, что уезжает в командировку. Как обычно. Я узнала, что бабушки нет, почти через год.

– Почему ты меня не взяла на похороны? – спросила я.

– Зачем? – выдохнула мама. – Не надо тебе это видеть. И запомни – меня похоронишь, нечего на кладбище таскаться. Забудь дорогу к могиле. Чтобы я тебя там не видела.

– Ты и не увидишь, ты будешь мертвая... – огрызнулась я.

Только недавно я ее поняла.

...Я помню одни похороны. Хоронили бабушку. Молодая женщина, дочь, подталкивала к гробу мальчика, внука покойницы. Мама громким шепотом требовала, чтобы сын подошел к гробу, подержался за него и поцеловал лежащую в нем любимую бабушку. Мальчик смотрел так, как умеют смотреть только дети, когда им очень плохо. Он боялся отказать матери – бледной, злой, в черном платке, совсем чужой, и боялся подойти к гробу, где лежит кто-то, отдаленно напоминающий его бабушку. Со странной бумажкой на лбу, которая сваливается, а мать ее поправляет. Этот жуткий густо напудренный манекен, обложенный цветами, нужно целовать в желтоватый лоб. Мальчик стоял и думал, что страшнее: гнев матери или поцелуй трупа? Мать нетерпеливо начала его подталкивать. Мальчик рефлекторно уперся ногами.

– Что ты капаешь? – закричала она в полный голос.

Мальчик резко дернулся. Он держал свечку с бумажной салфеточкой и от страха совершенно забыл, что ее нужно держать ровно. Вокруг гроба стояли люди. Много людей. Они все видели, как мальчик от страха сжался и покраснел. Они все видели, как на мраморный пол потекла струя. Все стояли и смотрели. Ребенок, который считал себя уже большим, дрожал всем своим худеньким тельцем и страдал от первого в своей жизни «позора».

– Что ты делаешь? – первой опомнилась мать и быстро повела сына из ритуального зала, смущенно улыбаясь знакомым. – Ты с ума сошел? Попроситься не мог? – слышался ее голос.

Мать потащила сына и на поминки. Мальчик сидел в центре стола и смотрел, как чужие люди быстро пьют водку, роняют на скатерть салат, краснеют, говорят все громче... Мать уже расслабилась и шепчет соседке, что нарезки нужно было больше, а овощей поменьше. Потом подходит официант и спрашивает, что мальчик будет есть – мясо или рыбу. Мужчина с заплывшими глазами бьет ножом по рюмке и кричит, чтобы все налили. Мальчику подливают в стакан яблочный сок, который он пьет уже через силу, потому что боится сказать, что не хочет...

– Почему ты туда не ездишь? – спросила я маму.

– Не могу. Не выдержу. Сердце остановится.

Она точно не выдержит...

Бабушку хоронили по традициям того села, где она жила. И по тем традициям дочь должна была сутки просидеть в комнате, где стоял гроб.

– Что ты делала? Плакала? – спросила я.

– Ругалась. Скандалила, – ответила мама, – сидела возле гроба и ругалась с ней, как с живой. Все сказала, о чем молчала все годы. Все обиды припомнила. Потом плакала и прощения просила. Я ведь никого не любила. Только ее и тебя. Ради вас и жила.

– А потом что было? – спросила я.

– Все как положено...

Когда я жила у бабушки, у моей одноклассницы умерла мама. Мы всем классом пошли торжественно прощаться. Покойница по традиции лежала в чисто вымытой темной комнате с занавешенными зеркалами. Мы, дети, шли цепочкой, смотрели и уходили. На выходе каждый получал конфеты или кусок пирога. Надо было плакать. Никто не мог. Всем хотелось посмеяться, поговорить, побегать. Учительница шикала на нас и качала головой. Вдруг где-то в доме раздался крик. Громкий. Протяжный. Животный. И плач. Рвущийся не из груди, а ниже, из брюшной полости и от того особенно жуткий. Плакала женщина. Она вышла во двор, продолжая стонать и бить себя кулаками по голове. Мы, весь класс, зарыдали в один момент. Искренне и навзрыд.