Финн - Анна и Черный Pыцарь

— Но он же сказал, Финн! Он правда сказал.

Полагаю, любой, кто осмелился назвать маленькую девочку вроде Анны которезкой, заслуживает того, чтобы его разбудили в любой час дня и ночи. В любом случае телефон стоял непосредственно рядом с его кроватью, и, чтобы ответить на звонок, ему бы даже не пришлось оттуда вылезать. В отличие от меня, которому нужно было для этого встать, одеться и пройти пешком почти полмили. Анна несколько раз пыталась набрать номер, и наконец телефонистка смогла установить соединение. Я придвинулся так близко к трубке, как только мог. Некоторое время оттуда доносились гудки, а потом раздался его голос:

— Джон Ходж у телефона.

— Финн, скажи ты. Скажи ты!

— Ну уж нет. — Я помотал головой. — Твоя идея, сама и разговаривай.

— Мистер Джон, это Анна! — заорала она в трубку.

— Здравствуй, Анна. Что тебе нужно? С тобой все хорошо? А с Финном?

— Да, мистер Джон. Финн тут. Он хочет с вами поговорить. — И, всхлипнув, она сунула трубку мне в руки.

— Джон, что это за история с обзыванием Анны которезкой? Она утверждает, что вы так сказали, и весьма расстроена по этому поводу.

— Дай ее сюда, Финн. Ради всего святого, дай ей трубку.

— Анна, дорогая, — сказал он. — Я бы никогда не стал называть тебя которезкой. Я просто не мог этого сделать.

— Нет, могли, мистер Джон. Я сама слышала, как вы сказали: «Она — самая отъявленная ходячая которезка, какую я только встречал!»

— Нет-нет, милая моя Анна, ты ошиблась. Никакая не которезка, я сказал, что ты — катахреза. [17] Катахреза — необычное (или ошибочное) соединение слов в переносном смысле, несмотря на противоречие буквальных значений. Может быть как стихийным речевым ляпом, так и профессиональным экспрессивным средством. Мистер Джон имеет в виду, что Анна соткана из парадоксов. Дай мне лучше обратно Финна, я все ему объясню.

— Вот ведь чудак-человек! — вмешался вдруг некий голос. — Думать надо головой, прежде чем пугать малое дитя.

— Мадам, немедленно положите трубку. У нас очень важный разговор.

— Вот об этом я вам и говорю, — сурово отбрила его телефонистка. — Вас обоих в тюрьму надо посадить за то, что пудрите ребенку мозги вашими глупыми хрезами. А ей, между прочим, давно пора быть в постели. Мой вам совет, отведите ее домой и погладьте по головке, чтоб быстрее уснула.

— Мадам, пожалуйста, положите трубку.

— Финн, — сказал он уже мне, — слово было «катахреза». Катахреза, понимаете, а не которезка.

Слово «катахреза» не входило в мой повседневный словарный запас. Никакой практической пользы я в нем не видел. Единственный раз в жизни, когда мне случилось его слышать, — так это на уроке английского в школе.

— Давай-ка пойдем и выпьем по чашечке, Кроха, — сказал я. — Полагаю, мы это заслужили.

— Все в порядке, Финн? Он извинился?

— Он не говорил того, что ты подумала. Он сказал совсем другое слово.

— Какое слово?

— Он назвал тебя катахрезой.

— Это плохое слово?

— Ну, не совсем. Это то, что называется «фигура речи». Пей чай, пока горячий.

Откуда-то из глубины памяти предков я, порывшись, извлек пример.

— Это как люди говорят, например, «красные чернила», или «цветное белье», или еще что-нибудь вроде этого. Это когда два слова противоречат друг другу буквально — чернила, они же черные, а тут они красные, — но вместе они имеют нормальный смысл. Вот так мистер Джон тебя назвал, а вовсе не которезкой.

— Ой, — сказала она, подумав, — это же совсем другое. Тогда все в порядке. Я думала, он сказал не это.

— Нужно быть осторожным, — добавила она, еще подумав, — правда, Финн? Я же катахреза, да, Финн?

То же самое она с гордостью сообщила бармену за стойкой. По-видимому, его эта идея не впечатлила.

— Я устал, — пожаловался я. — Можно я уже пойду домой спать?

Сколь велика была моя радость, когда она согласилась, что это хорошая идея!

Когда мы наконец ввалились в дом, сверху раздался крик мамы:

— И где же это, интересно, вас двоих носило? Уже почти утро!

— Охотились на катахрезу, — с гордостью проорал в ответ я.

— Молодцы! — пришел ответ.

Только когда я снова был в постели, до меня вдруг дошло, насколько странной была эта ночь. «В стилистике — сочетание слов с несовместимыми лексическими значениями, образующее, однако, своеобразное смысловое целое», — гласила посвященная катахрезе статья в словаре. Кажется, Джон был не так уж и неправ. Анна была форменной катахрезой, и, если уж на то пошло, вдвоем они составляли еще одну, не менее впечатляющую. Все, что оставалось мне, — «быть осторожным».

С течением времени я все больше и больше укреплялся в этом чувстве. На теперешний момент я уже так привык к тому, как оба выражают свои мысли, что вполне мог переводить идеи Джона на понятный Анне язык и делать то же самое для Джона, когда ему случалось заблудиться в ее фантазиях. Должен признаться, это было вовсе не легко. Его по-прежнему многое ставило в тупик, многое причиняло боль и смущение, но с течением времени, и это было совершенно очевидно, он начал утрачивать те нетерпимость и озлобление, тот яд, которые столь часто выказывал поначалу в общении с ней. Все его острые углы, о которые можно было так легко пораниться, постепенно смягчались. Что же до Анны, то она ни на йоту не утратила своего волшебства, но в чем-то научилась говорить именно то, что хотела сказать. Не то чтобы это проявлялось всегда и во всех ситуациях, но тем не менее. Возможно, дело было и в том, что она попросту росла. Бедняге Джону приходилось воистину несладко. Никаких откровений, никаких блистательных прозрений — только медленный прогресс, и тот с большим трудом. Причем в каком направлении они двигались, ему было непонятно. Ей — и того меньше. А уж обо мне и говорить не приходилось.

Джон решил, что Анна должна в полной мере почерпнуть от сокровищницы его знаний, так что мы втроем договорились, что будем время от времени отправляться на целый день в один из музеев Южного Кенсингтона. Мне не хотелось расстраивать его, и потому я не стал сообщать, что мы почти везде уже побывали и что Анне там было не особенно интересно.

Так что в одно прекрасное утро возле центрального входа в музей ошивалась целая стайка детей в количестве приблизительно восьми штук, явно и несомненно жаждущих просвещения. Я даже попросил Милли пойти с нами и помочь мне приглядеть за ними. Мне совершенно не улыбалась перспектива гоняться за ребятней по всему музею. К счастью, она согласилась.

Прибыл Джон, готовый набить наши головы знаниями под самую завязку. В центре огромного холла красовалась впечатляющая модель блохи человеческой, размером гораздо крупнее Анны. Последняя обогнула ее, рассматривая с выражением глубокой подозрительности на лице. Красноречивое покачивание головой говорило, что она осталась о блохе весьма невысокого мнения и ее совершенно не интересовало то, что Джон или кто бы то ни было еще могли о ней сообщить. Я неоднократно пытался обратить внимание Джона на то, что у них с Анной явно было что-то общее. Это общее вызывало у меня такое чувство, будто у меня чешется где-то, куда я никак не могу достать, но Джон в ответ всякий раз только хмурил брови. После нескольких месяцев общения с Анной я уже все знал об этой умственной чесотке, но Джон этого на себе еще не испытал. Еще испытает, дай только время. Я вовсе не собирался защищать его от Анниных пыток. Он был достаточно взрослым, чтобы самому о себе позаботиться.