Карина Шаинян - Долгий путь на Бимини

Хлопнула дверь. Элли вздрогнула, выпрямляясь. Украдкой взглянула на свое отражение в темной витрине: растрепавшиеся волосы, на щеке – отпечаток грубо связанной шали, и глаза наверняка заспанные. Неудивительно, что доктор смотрел на нее без удовольствия. Элли тряхнула головой, прогоняя остатки дремоты, и испуганно хихикнула: приснится же!

Настоящий доктор Карререс совсем не походил на ужасную фигуру из сна: он весело, почти дружески улыбался Элли, и, казалось, вот-вот заговорщицки подмигнет. Что-то еще было в этой улыбке – Элли вдруг поняла, что Карререс смотрит на нее с сочувствием. Она растерянно перевела взгляд на отца. Клаус сохранял серьезный и важный вид, но Элли прекрасно видела, что его распирает от восторга. Точно так же отец выглядел, когда добивался от монет «правильного» – а попросту нужного ему – ответа. Сговорились, поняла Элли. Почему-то она была уверена, что речь шла вовсе не о заказе. Ей вдруг стало страшно – будто за окном мелькнула тень черного корабля, и теперь надо выбирать: подняться на борт или быть раздавленной.

Элли бросила в террариум несколько кусочков мяса, поставила блюдце с разболтанным яйцом и, сложив руки на груди, повернулась к отцу. Клаус, горбясь и немузыкально напевая, расхаживал по кабинету. Он то сгребал в кулак усы, то звенел мелочью в кармане, то кидался к столу и принимался раскладывать бумаги ровными стопками, – но тут же бросал и вновь начинал бродить из угла в угол.

– Па, что ты затеял? – спросила наконец Элли.

Клаус перестал дудеть, его глаза забегали.

– Затеял? С чего ты взяла, что я что-то затеял?

– Ты носишься, как… как… – Элли прищелкнула пальцами, подбирая сравнение, но Клаус поспешно перебил ее:

– Я радуюсь, – с достоинством объяснил он. – Мы получили большой заказ. Этот доктор подвернулся очень кстати. Очень выгодно. Можно даже сказать, что мы разбогатеем, – Клаус выудил из кармана монету и подбросил ее на ладони.

Элли нахмурилась и отвернулась к окну. Мысли метались, как летучие рыбы под килем. Выгода? Элли покачала головой. Отец всегда был равнодушен к деньгам; невозможно, чтобы даже самый крупный заказ заставил его так торжествовать. Здесь что-то другое… Элли представила себе доктора Карререса, и ее передернуло. Кошмарный тип.

– Не нравится мне этот доктор, – пробормотала она.

– Ну, ну, – откликнулся отец, – тебя же никто не заставляет с ним видеться.

– Да, – Элли снова погладила игуану. Никто не заставляет. Ничто не заставляет: вряд ли он будет часто появляться в лавке. Его дела с отцом, похоже, улажены, крупные заказы Клаус всегда отправляет по почте… Вряд ли она вообще когда-нибудь увидит доктора. Глаза вдруг защипало, и Элли прикусила губу. Представила, как Карререс вскрывает посылку. Внимательный взгляд сквозь очки – почему-то Элли была уверена, что дома он носит очки. Спокойный интерес, легкое нетерпение – поскорее бы приступить к работе. Точные движения рук, сосредоточенное, умное лицо…

– Не нравится, – упрямо повторила Элли.

– Он совсем недавно в городе, – невпопад ответил Клаус. – Приехал в ту субботу, когда ты ходила в кино с Гербертом.

– Один? – быстро и тихо спросила Элли. Лицу стало горячо, спину свело от напряжения в ожидании нотации. Но Клаус, погруженный в свои мысли, только утвердительно замычал в ответ.

Это еще ничего не значит, подумала Элли и провела пальцем по спине игуаны. Ящерица аккуратно облизала перепачканный яйцом рот, переползла под лампу и прикрыла глаза. Элли потянулась следом, задела мокрый кустик папоротника и отдернула руку – теплая влага показалась неприятно липкой. Элли сердито спросила:

– Почему ты до сих пор никак не назовешь ее?

– Кого? – удивился Клаус. – Ах, ящерицу… – Клаус постучал по стеклянной стенке и пожал плечами. – Как же ты похожа на свою мать, – сказал он вдруг, глядя на игуану. В его голосе была смесь нежности и раздражения.

Элли свирепо фыркнула и захлопнула крышку террариума, едва не прищемив отцу нос.

К полудню дождь наконец закончился. В разрывы лиловых туч ломилось солнце и каталось по мокрому булыжнику на углу тихой улочки у подножия Порохового холма. С полосатых маркиз над витриной кафе стекали тонкие струйки воды и разбивались золотыми искрами. Затопленный город оживал, отряхивался от пасмурной серости, играл лаково-блестящими красками.

Герберт, щурясь и морща нос от солнечных зайчиков, уселся у самого окна и, ожидая, когда ему принесут обед, смотрел на улицу. С навеса еще текло, но толстая цветочница, замотанная в прозрачный дождевик, уже хлопотала над расставленными у входа в кафе охапками хризантем, поворачивала ведра так, чтобы солнечные лучи падали на цветы. К потоку воды, несущемуся вдоль бордюра, набежали мальчишки, – один из них нес кораблик, сделанный из целого листа газеты, – и заспорили над ненадежным судном, размахивая руками. Герберт даже сквозь толстое стекло витрины слышал их звонкие крики. От промокшего плаща одинокого прохожего валил пар. Мужчина быстрым шагом приближался к кафе, и Герберт нахмурился: сплошь темные углы и жесткая кожа – прохожий был неуместен на этой радостной улице, как гарпун на пропахшей булочками кухне.

Прохожий остановился и заговорил с цветочницей. Та засуетилась над хризантемами; прохожий, ожидая, блуждающими глазами рассматривал гомонящих детей, бурный ручей, бегущий по мостовой, вывешенное в витрине кафе меню, покрытые клетчатыми скатертями столики за стеклом. Ну и тип, неуверенно подумал Герберт, когда их взгляды пересеклись. Человек в плаще цепко оглядел Герберта темными блестящими глазами, дернул уголком рта и отвернулся. Цветочница вытянула несколько веточек, сложила в букет, повертела, кокетливо склонив голову набок, и протянула покупателю. Тот покачал головой и, усмехнувшись, вытащил из ведра всю охапку. Цветочница умиленно заулыбалась, неся привычную сочувственную скороговорку, но, подняв, осеклась. Помрачнев, она бросилась отрывать надломленные листья и выдергивать подсохшие стебли. Покупатель ждал со скучающим лицом.

Ну и тип, снова неприязненно подумал Герберт. Похоже, мальчишки считали точно так же: забросив уже изрядно размокший кораблик, они сбились в кучку, наблюдая за тем, как человек в плаще расплачивается с цветочницей. Букет он держал странно: на отлете, вверх тормашками, так, что цветы едва не мели мостовую, – как будто оранжевые хризантемы вызывали в нем отвращение, которое нужно преодолеть ради какого-то важного дела. Он внимательно оглядел хихикающих детей и жестом подозвал самого перепачканного, босоногого, несмотря на осеннюю прохладу, с щербатой улыбкой и ехидными глазами. Мальчишка, косясь на друзей и не переставая похохатывать, бочком приблизился к типу и сунул руки в карманы. Кивнул в ответ на какой-то вопрос. Человек протянул ему цветы – мальчишка прижал букет к выпяченному животу, всей своей физиономией выражая снисходительное презрение к взрослым глупостям, и требовательно протянул ладонь. Мужчина на мгновение заколебался, потом убрал кошелек и вынул из кармана большую, тускло поблескивающую монету. Протянул мальчишке – тот взял ее, едва не выронив, – стряхнул с рукава влажный хризантемовый листок и пошел прочь. Хорошо еще, в кафе не заглянул, усмехнулся Герберт, кивнул официантке, принесшей кофе, и снова уставился в окно.