Максим Кантор - Учебник рисования

— Совсем не того мы с вами ждали, не так ли, Розочка?

— Мы ждали другого.

А чиновники от культуры? Вчера еще храбрились, хорохорились, выкрикивали оскорбления в адрес властей, памятник Дзержинскому общими силами свалили. Разве не Леонид Голенищев самолично наступил поверженному железному Феликсу на грудь? Но вот прошли годы, и Голенищев вошел в комиссию по спасению наследия коммунистов от разрушения. Как министерский работник, сказал Голенищев, я уже не могу столь легкомысленно относиться к памятникам соцреализма — это наша история. Поговаривают, что скоро вернут Дзержинского или — еще того хлеще — новый монумент закажут. Пустует Лубянская площадь, не нашли, чем ее украсить, а без главного чекиста — сиротливо. И кому закажут изобразить кремлевского палача? Разумеется, Георгию Багратиону, кому еще! Прогрессисты и свободомыслы, те, кто вчера поносили монументальное искусство советской власти, они все теперь — лучшие друзья партийного скульптора Багратиона, именно прохвост Багратион и курирует работу ЦУСИМА (Центрального университета современного искусства и мейнстримного авангарда). И выплачивает стипендии молодым авангардистам именно этот монстр — чудище соцреализма, жупел коррупции. А Ситный с Голенищевым зовут этого мракобеса на фестивали авангарда, выставляют его бездарные поделки среди прогрессивных квадратиков и инсталляций! Вот и недавно совсем — на фестивале мейнстримных новаций прямо в центре зала выставили скульптуру Багратиона. И не покраснели, не поперхнулись!

И она представила циничные улыбки Голенищева и Ситного. Что ж, лидеры предают движение — в этом есть историческая закономерность. Значит ли это, что само движение было бесперспективно? Мы, интеллигенты, не приняли в расчет некоторых социальных факторов — вот в чем дело. Побеждают расчетливые люди, а те, кто верил, кто переживал, кто отдал всего себя общему делу, — такие остаются в стороне. Пролазы и циники вербуют сторонников, используют их, выбрасывают — обычная история. К удачливому пролазе на новоселье в богатый дом позовут — вот чем кончаются общие бдения. Позовут в гости — да и оскорбят на лестнице. Вот и все.

— Круг замкнулся. Покричали на митингах и потянулись к порядку. Русскому человеку хомут нужен. И что поразительно, — сказал Луговой, — это раболепие. Как резво кинулись ему угождать! Кому? Серому полковнику. Зачем? Никто объяснить не может. Ведь не заставляют никого, люди сами бегут на поклон. И еще стараются успеть впереди соседа! Вот ведь народ! Инстинкт? Традиция? Вы мне скажите ваше мнение, Розочка.

— Страх, — рассудительно сказала Роза Кранц, — обыкновенный генетический страх, — она заняла свою любимую позу — нога на ногу, красные чулки сказали свое веское слово в интерьере квартиры Лугового. Туземные маски и красные чулки — смотрелось недурно. Есть, безусловно есть в ней то, что иные мужчины называют особым стилем. Недаром Луговой к ней присматривается. Так подать себя, как умеет она, — дано не каждой. Сумела бы Свистоплясова? Вряд ли. В конце концов, подумала Роза, не стоит завидовать карьеристам. Они хотели чинов и денег — так пусть получат. Страшной ценой заплатят они за свое предательство: теперь им положено служить и угодничать, ходить в присутствие, исполнять приказы — и бояться, надо постоянно бояться начальства. Пусть она не выслужила чинов — но годы сделали кое-что хорошее и для нее: она прожила это время страстно, она стала собой, она завоевала право на свое мировоззрение. Пусть круг замкнулся, пусть вернулось бесправие, но она, Роза Кранц, — она обладает способностью судить и анализировать события.

— Откуда люди знают, кого надо бояться, а кого не надо? Вот что меня поражает. Был президент — два метра росту, рык, как у медведя, с утра пьяный и свирепый, — а его никто не боялся. Смеялись, пальцем показывали, дразнили. Но вот назначили тихого коротышку — и люди дрожат. Почему, не знаете?

— В России у слова «госбезопасность» нехорошая репутация, — сказала Роза Кранц. — Люди не сумели побороть страх. Я не снимаю вины с интеллигенции. Мы должны были обучить людей бесстрашию. Не успели.

— Полагаете, люди боятся органов? А зачем бояться? Лагерей теперь нет. Обыски ночами не проводят. Если даже арестуют вас, так вы в гаагский суд апелляцию подадите или в страсбургский. Все устроили так, как вы, интеллигенты, и просили. А вы все боитесь — отчего? Интеллигенты в нашей стране так ярко за себя переживают. Меня всегда умилял этот наивный эгоизм, столько в нем ребяческой уверенности в том, что у государства иных дел нет — только за интеллигентами охотиться. Если разобраться, все русское искусство из этой эмоциональности и вышло, а вовсе не из шинели. Как страстно интеллигенты арестов опасаются, ваше волнение буквально заражает. Разве русское искусство не убедило пьяного слесаря, что главная беда у слесаря будет, если интеллигента в тюрьму посадят? Только зачем вас арестовывать? Нефть не воруйте, уголь с алюминием не трогайте — и вас никто не тронет. И главное, — сказал Луговой, — раньше преследовали по идеологическим соображениям, верно? Но теперь идеологии нет. За что преследовать?

— Насколько я понимаю, — сказала Роза, — опасность состоит в том, что никто не знает, какая у нас идеология. Раз четкой идеологии нет, то и бояться людям приходится всего подряд.

— Будьте проще, Розочка. Для России идеология — это образ мыслей, который обслуживает начальство. Если верховное благополучие зависит от леса, идеологией будет лес. Если от православия и самодержавия — то идеология соответственная. Сегодня продают нефть, и наша идеология — рынок нефти. И, как всякую идеологию, ее можно предать, но можно ей разумно служить.

— Неужели вы, умный человек, — Роза Кранц впервые так обратилась к Луговому — впрочем, обстановка настраивала на доверительный лад: надо и польстить старику, — неужели вы всерьез можете служить идеологии нефти? И — никаких иных планов?

— Я, Розочка, российский чиновник Я — цепной пес. Дальше своей цепи и не уйду никуда: привык. Хожу по кругу и тявкаю. Дадут кость — грызу.

— Помилуйте, — сказала Роза Кранц и, выпучив глаза, пустила в ход отпущенное ей обаяние, — никогда не поверю, что такой честолюбивый человек, как вы, никогда не хотел оборвать цепь и убежать на свободу. Ах, не верю! Вы дразните меня! — и она обиженно махнула на Лугового рукой, у Беллы Левкоевой не получилось бы естественней и грациозней.

— Оборвать цепь? — Луговой пожал плечами. — Вы не ребенок, чтобы говорить такие глупости. Свобода? Для меня эти слова — пустой звук. Что такое свобода, Роза?

— Авангардное мышление. Прогрессивный дискурс. Такой властный человек, как вы, обязательно хочет управлять этими процессами.