Максим Кантор - Учебник рисования

Послевоенная слабость, охватившая Европу, сладостная слабость, приведшая к упадку, объясняется особенной исторической болезнью. Неокрепшая после войны Европа стала жертвой осложнения, обычного осложнения, какие случаются после серьезной болезни. Как правило, такие осложнения чреваты новыми недугами, так и случилось. Этот новый недуг разъел континент и привел немолодой организм Европы к полному одряхлению; очагом вируса явилась Франция, но распространилась болезнь повсеместно. Французская болезнь называется «неуязвимость». Потерпевшая поражение в войне, принявшая позорный вишисткий режим, Франция решилась-таки с некоторым опозданием создать линию обороны. Иной наблюдатель скажет, что следовало бы строить крепости несколько раньше, но как бы то ни было, линия обороны против тирании была построена в шестидесятые годы — лучше поздно, чем никогда. Новые бастионы были бумажными и создавались французскими философами ради того, чтобы обезопасить общество от грядущих тиранов. Следовало создать неуязвимую систему взглядов, систему личной безопасности, оборону от любой тотальной теории. Философии как таковой (т. е. цельной картины мира) создано не было, собственно, это и не входило в задачу бумажных крепостей: напротив, следовало предотвратить философию, отразить любое утверждение, разрушить конечность любого суждения. Бесконечная рефлексия явилась торжеством либеральной мысли послевоенной Европы, рефлексия стала гарантией личной безопасности. Начитавшись французских культурологов, молодые люди пересыпали речь междометием «как бы», ежесекундно отделяя явление от сущности. Огражденный рефлексией гражданин чувствовал себя в безопасности в мировом океане страстей: никто, конечно, не учил его плавать, но спасательный жилет выдали. Никто, правда, не проверял, держит ли такой жилет на воде, если опять придет шторм — но, несомненно, жилет предохранял от волнений в дискуссиях. Тем, кто чувствовал себя ответственным за пассажиров европейского «Титаника», учить пассажиров плавать показалось опасным: иди знай, куда обученный плавать заплывет, неизвестно, куда приведет такая директивная установка. И коль скоро целью была система личной безопасности, на капитанском мостике постановили — занятия плаванием отменить, выдать пассажирам спасательные жилеты, сидеть по каютам и надеяться, что погода будет хорошей.

И некоторое время погода действительно была неплохой. Французские философы-рантье пили черный кофе, курили крепкие сигареты, играли во взрослых философов и рассуждали на сорбоннских кафедрах. Они вели себя абсолютно как взрослые, как настоящие философы — так же морщили лоб, так же подпирали рукой щеку, такие же значительные лица имели на фотографиях; великих творцов миру не подарили, но зато подарили властителей дум молодежи. И разве это плохо?

Отчетный период Европы был совершенно достаточным для того, чтобы родить оригинальные концепции собственного развития и сформулировать принципы самоидентификации. Однако интеллектуальная политика Европы заключалась не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы от этого воздержаться. Российский плешивый механизатор-постмодернист явился, собственно говоря, лишь подражателем своих европейских коллег: точно так же, как он разваливал и распродавал Россию, европейские эссеисты, колумнисты, эстеты и лидеры интеллектуального рынка разваливали цельную концепцию Запада. И подобно тому как были приватизированы российские энергетические ресурсы, но ни один русский не оказался ими обогрет, так же были приватизированы европейские интеллектуальные ресурсы, разобраны на приватные садовые участки — ради мелкого тщеславия мелких философов, — и ни один европеец не обрел от этого ни надежды на осмысленное завтра, ни великой европейской идеи, которую он мог бы разделить. Обывателю предложили много пестрых обрывков великих идей — приватизированные кусочки морали, права и эстетики. И больше ничего. Больше ничего и не было. Эту пустоту назвали свободой.

Вообще говоря, никто не мешал мыслителям посвятить отчетный период созданию великого романа, великой картины, великой философии — время на все это было отпущено. Однако философы-рантье, морща лоб, позируя фотографам и куря крепкие сигареты (совсем как большие), предпочли сказать, что вышеперечисленных жанров в природе более не существует. Жить на интеллектуальную ренту прошлых веков показалось надежнее, чем рисковать, создавая. И молодые люди вместо того чтобы читать о свершениях героев, стали читать о том, как усталые философы-рантье курят крепкие сигареты и пьют черный кофе, позируя фотографам. Где они, лихие пираты и бесстрашные лесные разбойники, отчего не блеснет клинок мушкетера, вставшего на защиту чести? Вместо этого перед молодым читателем усталая помятая физиономия мудреца из кафе, который не придумал ни одной мысли, потому что думать боялся. Положение рантье — завидное положение, и (что говорить) рента была значительной, а на кофе и сигареты тратится немного, кажется, никогда ренту не пропьешь — и бесконечно будут воспроизводить эту мизансцену в кафе: сидеть за крепким кофе, притворяться взрослыми мыслителями, петь отрывки из некогда популярных арий.

Постмодернизм — прощальное слово Европы. Так Запад, прощаясь с аудиторией своих обожателей, поставил для них последнюю постановку — попурри из игравшихся ранее пьес. Набрали отовсюду цитаты, фрагменты, реплики, на скорую руку скомпоновали — лишь бы напомнить зрителю, как это все было. Припомнились милые репризы, полюбившиеся публике мизансцены, на бис спели отрывки арий, прочли популярные монологи — все сжато, в отрывках, но любителям — достаточно. Ничего серьезного напоследок играть не стали, и целую пьесу поставить невозможно, но вот несколько отрывков — пусть останутся как венок на могилу. Умирающий подводит итоги жизни, припоминает детали, случаи, на большее не способен: в сознании — конфетти из дней, лиц, дат. Этот культурный дайджест Европа явила миру, и мир благосклонно посмотрел прощальную программу артистки. Конечно, как всякий гуманитарий, философ-рантье в какой-то момент увлекся своими деяниями: ему показалось, что он — Платон и говорит на века. Конечно, как всякая актриса, Европа в некий момент увлеклась: ей почудилось, что не попурри она исполняет, но цельное, обдуманное драматическое произведение. Это не конец, думала дряхлая актриса, это расцвет и начало новой, еще более яркой сценической биографии. Вот я и разрумянилась — верный знак того, что иду на поправку. Я еще способна на такие антраша, ахнете! Однако щеки ее горели лихорадочным румянцем смертельной лихорадки, дыхание сбивалось, зрители смотрели потешное попурри из былых идей, концепций, открытий — и прикидывали, когда похороны.