Максим Кантор - Учебник рисования

— Что ж, — сказал Гриша Гузкин небрежно, — я, пожалуй, окажу вам эту услугу. В конце концов, именно я привел к вам этого разбойника, мне и платить, — Гузкин посмотрел на себя со стороны, выглядело недурно. Глава мемуаров могла бы кончаться так: «подошел старинный приятель, попросил взаймы два миллиона. Я не смог отказать». — Когда вы думаете со мной рассчитаться?

— Когда угодно, — небрежно сказал Оскар, — скажем, через месяц, вас устроит? Я жду больших перемен за этот месяц. Другой вопрос — как вы предпочитаете получить свои деньги? Хотите, подниму процент вашей прибыли по румынскому газопроводу? Или — акции на вертолеты?

— Меня интересует Сибирь, — сказал Гриша солидно. Он слышал разговор баронов, и, не вникая в предмет, чувствовал его важность.

— О, наконец, в вас проснулись инстинкты завоевателя. Старые инстинкты гунна — поздравляю вас, Гриша.

— Значит, решено. Я возвращаю за вас этот долг — и вы включаете меня в акционеры Сибири. Благодарю, Оскар, и считаю, что провел удачную сделку.

— С вашим чутьем, Гриша, — сказал Оскар, — вы оставите нас, бедных предпринимателей, без штанов. Спасибо за помощь — хотя благодарить и не стоило бы: вы меня грабите.

— Украду еще и совет, — смеясь, сказал Гриша, — Подскажите, что делать. Они все, — и Гриша подбородком указал на дам, — все назначили мне свидания. И думаю, Оскар, это будут неприятные свидания.

— Отчего же, — ответил Оскар, — выяснить отношения порой полезно. Говорите искренне — и требуйте искренности в ответ.

— Думаете, — сказал Гузкин горько, — женщины способны на искренность?

— В обсуждении соперниц — способны, — сказал Оскар. И Гриша, как всегда, убедился в его правоте.

Утро он начал с визита к Саре Малатеста. Венецианские украшения, веер и яркий камзол с вышивкой были разбросаны по гостиничному номеру. С лагуны в открытое окно дул ветер.

— Будьте честны со мной, Гриша, — сказала ему Сара. Она лежала на диване, и полный дряблый живот ее колыхался под халатом, — Наши отношения заслуживают этого. Разве я мало сделала для вас? Разве не доказала свою любовь? Зачем, зачем, Гриша, вам эта Клавдия? Я не спрашиваю о смешной баварской девочке. Как ее имя — Барбара? Отвратительное имя. Но — пусть. Вы получили удовольствие — и довольно. Ненавижу ее, вульгарную интриганку, но не скажу не слова. Вы сами скоро все поймете: молодые особы будут липнуть к вам, высасывать из вас деньги. Разве я не знаю таких авантюристок? Они не стоят слов. Но зачем вам лживая Клавдия? Разве вы не видите, что причиняете мне боль?

— Я считаю себя обязанным Клавдии за то, что она научила меня любить Францию, — дипломатично сказал Гузкин, — согласитесь, что для меня, эмигранта-еврея, было неожиданно оказаться другом графини Тулузской.

— Вы насмешили меня! Какая же она графиня Тулузская, что вы, Гриша! Графов Тулузских в природе не существует, — и Сара Малатеста засмеялась. — Она и не француженка вовсе. Клавдия — младшая и любимая дочь Отто Абеца.

— Кого? — спросил Гриша.

— Клавдия — дочь гауляйтера Парижа, генерала Отто фон Абеца. Когда фашисты оккупировали Париж, шестьдесят лет назад, в городе не было фигуры популярнее Абеца. Интеллигенция ходила к нему на поклон: генерал поощрял таланты. Уверена, что современное искусство Франции многим обязано покойному генералу. А какую коллекцию составил генерал! Клавдия показывала вам Шагала? А Сутина? Не всех подряд евреев они сжигали — некоторых выделяли и даже любили. Считают, у Пегги Гугенхайм неплохая коллекция — поверьте, коллекция Абеца много лучше. Но он не француз, и совсем не граф Тулузский — это вы, надеюсь, понимаете. Семья генерала укоренилась в Париже. Там родилась дочь. При желании можете считать Клавдию парижанкой.

— Так он фашист? — ахнул Гузкин, а потом добавил, — они фашисты?

Сара развела полными короткопалыми руками.

— Судите сами, Гриша. Я сделала для вас все, что могла. Любовь заставила меня идти на переговоры с музеем Гугенхайма. Любовь заставила меня, Сару Малатеста, выполнять обязанности секретарши. Я не требую ничего взамен, — халат чуть раздвинулся, приоткрыв прелести Сары, но Гриша не внял сигналу. — Обратите внимание, я ни слова не сказала о вашей так называемой жене. Знаете почему? Потому что мы с ней люди разных культур. Соревнование меж нами невозможно. Полагаю, вы знаете разницу между русской женщиной — той, что вечно ждет, унижается, просит, — и свободной женщиной Запада. Я всегда жила страстями, не играла с жизнью в прятки. Я говорю открыто: выбирайте, Гриша. Думаю, потребуется много таких, как ваша жена, чтобы сделать одну такую женщину, как я, — и живот Сары затрепетал под халатом.

Гриша выходил из гостиницы «Даниэле» в смятенном состоянии. Он шел через жаркую Венецию и не чувствовал жары города, он смотрел на каналы Венеции — и не замечал их красоты. Путь его лежал через мост Академии в квартал Дорсодуро, где рядом с палаццо Пегги Гугенхайм находилась вилла Клавдии — он проделал этот путь точно во сне. Он прошел холл, поднялся по лестнице, вошел в кабинет графини. Вот картина Шагала, вот Брак, вот Дерен. Гриша поглядел на картины и усмехнулся.

— Нет, не гауляйтером, — ответила Грише Клавдия, — гауляйтером Парижа был генерал фон Хольтиц. Отто Абец был германским послом в Париже, вот и все. Он любил Францию, курировал французскую культуру, — графиня Тулузская поискала спички, — Вы не обрежете для меня сигару? Мне известно много примеров, когда внешнее вмешательство спасало культуру, — графиня посмотрела Гузкину в глаза, — Бывает так, что именно завоеватель спасет культуру завоеванной страны. Тем более, что отец не навязывал своего мнения французам, был деликатен. Значит, Сара Малатеста решила меня разоблачить? К сожалению, не могу ответить тем же — рассказывать про Сару безмерно скучно, — сказала Клавдия, раскуривая сигару, — Она не фашистка, она — еврейка из семейства Ротшильдов. Оставляю в стороне вопрос: насколько Ротшильды, Гугенхаймы, Рокфеллеры — евреи, в том смысле, какой вкладываете в это слово вы, Гриша. Коллекция Абеца? Да, не хуже, чем у Пегги Гугенхайм. Шагал, Дерен, Вламинк — у отца был вкус.

— Дерен, Вламинк, — машинально повторил Гузкин.

— Меня всегда удивляло, — сказала Клавдия, — что никто из них не писал антифашистских картин. Немцы опасались, что французское искусство разродится новым Делакруа. Знаете, баррикады, Марианна с голой грудью — то, чего привыкли ждать от их темперамента. Подобного не случилось. Идеологических расхождений не было. Странно, не так ли? Bizarre, как говорим мы, французы.

— Да, — сказал Гриша, — странно.

— Их картины не раздражали отца. Экспрессия фовистов была ему близка. Он обожал французскую живопись, дружил с Дереном; оба любили кальвадос. — Клавдия затянулась сигарой.