Максим Кантор - Учебник рисования

— Прекратите паясничать, — сказал на это Кузин.

— Да что вы, Борис Кириллович, я и не думал даже. Решил вам облегчить задачу — и только. Несколько практических советов, вот и все. Одежду свою кровавую здесь не бросайте — вас по одежде быстрее отыщут. Конечно, — сокрушенно заметил Луговой, — отыщут все равно. Но день-два можете выгадать. Эмиграция? Бегство? Решение ответственное. Все шаги продумали?

— Замолчите.

— Да ради бога. Бейте, чего тянете. Бейте — я и замолчу. Давайте, давайте.

Он еще будет командовать, когда мне его ударить. Он и здесь останется моим начальником. Борис Кириллович вспомнил истории об отчаянных красных комиссарах, командовавших собственным расстрелом. Некстати всплыла в памяти и книга, популярная в его юности книга «Овод», в которой герой на собственной казни командовал взводом и приказывал солдатам: «Пли!»

— Если уходить, то через Украину, — заметил Луговой, — ни в коем случае не берите билет в Париж или Берлин, вас с рейса снимут. Я вам ответственно говорю. Первым делом они перекроют для вас отход на Запад — это естественно. И носу не показывайте в Шереметьево. Аэропорты для вас — верная смерть. На автобусе до Калужской области, через Малоярославец (помните кампанию двенадцатого года?), а оттуда — пересадками, на попутках — к хохлам. Бывали на Украине?

— Да, — машинально ответил Кузин.

— Теперь Украина уже не та. Прошляпили Украину. Отдали — в обмен на демократию, разменяли, как три рубля. Была Украина — и на тебе, вся вышла. Хохлов жалко, неплохие, в сущности, люди. Однако это к делу не относится. Для вас состояние дел на Украине скорее выгодно. Легче скрыться. Сначала — в Житомир, оттуда к польской границе, а оттуда уже на Берлин. Впрочем, может быть, у вас визы нет. Вот ведь незадача.

— Визы нет, — машинально сказал Борис Кириллович, но тут же поправился, — но дело не в этом. Ни к чему мне виза. И вам визы теперь тоже не помогут.

— Это верно, — согласился Луговой.

Он замолчал, и молчал долго, и Борис Кириллович почувствовал, что ему недостает голоса Лугового. Пока длилась театральная беседа, его собственное положение — немолодой, полный мужчина стоит посреди гостиной с занесенным для удара африканским топориком — не казалось таким нелепым. Луговой каждой фразой словно находил оправдание для этой несуразной сцены. Стоило наступить тишине, и Борис Кириллович вновь увидел себя со стороны: смешное выходило зрелище, несолидное. Бить его надо, бить — и бежать отсюда. Через Украину? Самые близкие соседи, те же славяне, но уже другие, западные славяне, они примут и поймут. Кто там сейчас премьером? Мысли скакали, и фамилия прогрессивного премьера не всплывала в памяти. Хороший какой-то человек к власти пришел, прогрессивный. К ним, туда, к освободившимся братьям — они знают, что такое свобода. Совет хорош. Да, именно так, как всегда и бежали из этой проклятой страны, к вольнице, к запорожцам. Один отсюда путь, из этой чертовой России — на Запад, через хохляцкие степи. Можно, впрочем, и срезать угол — до литовской границы. Так бежал Курбский, первый русский диссидент. До Пскова на автобусе доберусь, а там попутками, на грузовиках до литовской границы. Ни с какой машиной не ехать больше пятидесяти километров, петлять, сбивать со следа. И пойду к литовской границе, не к польской. Может, в Литве и остаться, зачем нужен Берлин? Литва свободная теперь, гордая, Литва не выдаст. Может быть, и работать получится в Литве, книгу написать. Глядишь, и кафедру в университете дадут. Расскажу студентам о броске в цивилизацию. Можно было бы неплохую историософскую книгу сочинить в Литве. И заголовок сам напрашивается. «Литва — будущее России». Недурно можно завернуть. Борис Кириллович по обыкновению несколько увлекся прожектированием, но суховатое покашливание Лугового вернуло его к реальности.

— Маршрут разрабатываете? — поинтересовался Луговой. — Увлеклись, я вижу. Не забудьте жену захватить. Нравы теперь в Московии суровые — вас не достанут, жене солоно придется.

А Ирина-то, Ирина моя. С собой брать? А дочка? К бабушке? Всю жизнь без папы и мамы? Девочки мои милые, беззащитные мои девочки — оставить их страшно, с собой брать еще страшнее. А ну как выдаст Литва? Выдаст, выдаст. Припугнут их — они и выдадут. Или так — по дружбе. Станут какую-нибудь общую скважину копать, совместный порт строить, протокол о намерениях подпишут, и скажет один премьер за ужином другому премьеру: а ну-ка, брат, выдай нам Кузина, сукиного сына. Ну что тебе стоит — выдай! Даром, что ли, мы алюминиевый карьер вместе осваиваем? И выдадут! Враз выдадут — на убой. Девочки мои, бедные прекрасные девочки. Для чего вам было рождаться в этой бесправной, беспощадной стране. Некуда деться. Некуда бежать. Везде — болото.

— Или бегите через Литву, — будто бы подслушав его мысли, сказал Луговой, — а что? Вариант неплох. Так кстати сказать, Шагал из России уходил. Напрямую в Париж его бы не отпустили: так он, голубь, по приглашению посла Бальтрушайтиса — был такой поэт, средней руки поэтишка — сначала в Вильну шмыгнул, а уж оттуда — в Париж. Путь наезженный. Все Отрепьевы так-то и драпают. Бегите и вы, Борис Кириллович. Литва для вас — самое место.

Помолчали. В тишине тяжкое дыхание Кузина было особенно слышно.

— Только выдадут, — сказал, помолчав, Луговой. — Народец так себе, паршивенький. Лесные братья, те всегда евреев выдавали. Вы — еврей?

— Нет, — сказал Кузин, — я русский.

— Извините, — сказал Луговой, — ошибся. Суетитесь вы как-то по-еврейски, вот и спросил. Русский человек меня бы уже давно зарубил. Понимаю, интеллигент, ударить не можете.

Опять помолчали.

— Если вам будет легче, Боря, — нарушил молчание Луговой, и Кузин отметил, что он называет его Боря, а не Борис Кириллович, но отметил он также, что обрадовался голосу Лугового, — вы можете сказать мне, в чем я виноват. Скажите речь, если душа просит. Я лично не сторонник мелодекламации, но вам станет легче.

— Сказать вам?

— Сделайте милость, говорите, обвиняйте, аргументируйте. Я готов выслушать, если это не слишком длинно, конечно.

— Я убью вас, — сказал Кузин. Слова эти прозвучали просто и потому страшно. — Я сейчас убью вас.

— Сильно сказано. Я принял к сведению. А еще что? Для речи, согласитесь, маловато. Напористо, но неинтересно. Это генеральная посылка, порыв. Вы же не художник-авангардист. Это художнику позволено: ляпнул глупость — я, мол, так вижу. Я, пока работал инструктором по культуре, на такие заявления отвечал: нет, мой милый, ты так не видишь. Видишь-то ты, голубчик, как все нормальные люди видят, а если нет, то очки купи. Это ты прыть показываешь. И на здоровье, только скажи мне: для чего? Девушкам понравиться? Или сообщить что важное? И терялись, не могли ответить. Но вам-то — промолчать нельзя. Даже боевики моего соседа Левкоева выражаются более внятно. Даже художник Снустиков (это юноша с накладными сиськами, на шпильках ходит) — и тот говорит речи длиннее. Вы же лектор, оратор. Ну же, валяйте!