Максим Кантор - Учебник рисования

— Ты слышал? — спрашивает Луговой. — Тень видел?

— Какую тень? — Басманов не видел ничего.

— Женщина в длинном платье. Вся черная, как тень.

— Через забор, думаешь, перелезла? Собаку спусти.

— Показалось, — говорит Луговой и садится опять. Он знает, что это была старуха Герилья, которая бродит по кустам вокруг его дома. Он знает, что рано или поздно старуха снова встанет у него на пути. Он уверен, что Герилья не угомонится, пока не убьет его, — и он ждет Марианну всякий день. Порой просыпается он среди ночи, сидит на постели, слушает. То половица скрипнет в старом доме, то ставня хлопнет.

— Добермана спусти, — советует Басманов.

— Ее собакой не возьмешь, — говорит Луговой.

— Охрану давай удвоим.

— Что ей охрана, — говорит Луговой печально. — Впрочем, — добавляет он философски, — от судьбы не уйдешь. Что на роду написано, исполнится.

И однако он тревожно всматривается в темные кусты, прислушивается к шорохам. Вот, слышите! Но это ночная птица взмахнула крыльями и сбила сухую ветку. Ветераны «холодной войны» сидят допоздна у тлеющих углей — судьбы их, подобные этим углям, еще не догорели — но вспыхивают яркими всполохами. Старики готовы к делу, их еще позовет долг, они поработают.

Бывают иные примеры судеб — тех, что обрели ясный финал; допустим, судьба Гриши Гузкина. Стараниями супруги его, Сары Малатеста, он был принят в богатых домах Нью-Йорка, фотографии его помещали в прогрессивных журналах. Обосновавшись на Лонг-Айленде, Гриша издал мемуары, последние страницы описывали быт на берегу океана. Скупо, но точно передал автор свои ощущения. «Вышел на берег, — писал Гриша, — посмотрел на горизонт. Там, за океаном, остались старые камни Европы, прошлое, которое вспоминаю с улыбкой». Отечество свое (а таковым Гриша считал прекрасную Францию) он не то чтобы забыл, но память о Франции потускнела, и даже французский язык он уже не помнил. Так, на очередном вернисаже, бойкий критик сравнил его полотна, обличающие эпоху социализма, с гневными манифестами писателя Золя, и сказал Гузкину: мэтр, меня поражает сила Вашего J'accuse! Какой напор! Гриша ответил журналисту: действительно, джакузи у нас великолепное. Напор воды отменный. Решили поставить итальянскую сантехнику, все-таки там, в Европе, понимают толк в этих мелочах. Но бассейн я мог доверить только американцам. Большие дела решаются здесь, if you know what I mean.

Планировали издание книги «Шагал — Эйнштейн — Гузкин». При чем тут Эйнштейн, спрашивали Гришу, он улыбался, поглаживал бородку: есть кое-какие точки соприкосновения. Книга «Шагал — Эйнштейн — Гузкин» почти что вышла в свет, однако в последний момент издатели передумали — и заменили Гузкина на Стремовского. На прилавки легла огромная монография «Шагал — Эйнштейн — Стремовский», и Гриша, увидев книгу в магазине, лишился дара речи. Сара Малатеста испугалась, не сошел ли супруг с ума: сухие губы художника безмолвно открывались и закрывались, точно у рыбы, выброшенной на пляж Лонг-Айленда вечерним приливом. Ошибка, брак, диверсия, розыгрыш! Потребовали другой экземпляр книги — то же самое! Еще один — та же картина! Следующий — опять то же самое!

Искушенные люди знали, что идет борьба за право именоваться символом свободы на постсоветском пространстве. Еще в незапамятные годы Захар Первачев составлял список лидеров нонконформизма, имея в виду именно это: придет время — и надо будет разобраться, за кем теперь генеральские погоны. Время пришло, и цивилизованная Империя поставила точку в споре. В финал вышли двое — Гузкин и Стремовский. Гриша Гузкин имел хорошие шансы, акции котировались высоко, однако Осип Стремовский провел необходимую работу — и победил. Сара Малатеста видела в жизни всякое, однако лица, подобного Гришиному, лица, искаженного столь вопиющей мукой, ей видеть не доводилось. На негнущихся ногах, с блуждающим взором Гриша дотащился до кресла и обвалился в него. Амедео Модильяни, умирающий от нищеты и туберкулеза, Винсент Ван Гог, бредущий с браунингом в кармане, — те, возможно, и поняли бы меру отчаяния мастера. Рыдания сотрясали тело Гузкина, пальцы терзали бородку и шейный платок. Где правда искусства, где? О, история, ты еще пожалеешь об оскорбленном величии.

В былые дни Гриша поделился бы горем с мудрым Ефимом Шухманом. Однако судьба развела друзей, и развела неотвратимо. Дело в том, что после памятного расставания с Гузкиным Барбара фон Майзель сблизилась с Ефимом Шухманом, и, после непродолжительного знакомства, Ефим и Барбара обвенчались. Венчание происходило в баварском соборе, затем молодые отправились в мэрию, где скрепили отношения формальными узами, причем Шухман принял фамилию жены — отныне он стал именоваться Ефим фон Майзель. Церемонию почтили присутствием былые сослуживцы барона. Седые старики в орденах, все еще подтянутые и крепкие, съехались в баварский замок. Был здесь и знаменитый фон Шперле, бомбивший Гернику, замечен был и старик Фогель, отец дюссельдорфского директора музея. Плечом к плечу стояли кряжистые мужчины, остатки некогда славного легиона Кондор, и молодежь невольно заглядывалась на старую гвардию: теперь таких молодцов не сыскать — мельчает Европа. Когда же на лужайке молодежь устроила потешные соревнования по стрельбе, старик Фогель изумил всех. Сухой рукой извлек он из подплечной кобуры парабеллум и всадил всю обойму — пуля в пулю — в центр мишени, изображавшей бегущего человечка.

— Если вы хотите знать мое личное мнение, — сказал собравшимся Ефим, — мы все должны брать с него пример.

Ефим переехал в Баварию, поселился в замке барона фон Майзеля и со временем (много времени не потребовалось) стал подлинным немцем. Сегодня Ефим охотно рассказывает всем гостям о преимуществах Германии над Францией, нахваливает мозельское вино, любит свиную грудинку. Если хотите знать мое личное мнение, обыкновенно говорит Ефим фон Майзель гостям, то Германию абсолютно невозможно сравнить с Францией. Аккуратно, чисто, любая деталь — с любовью к порядку. Одним словом, цивилизация. Я, разумеется, не расист, но негров в Баварии меньше, чем в Париже. Париж буквально загажен алжирцами. Ефим фон Майзель пишет эссе либерального толка, остается верен себе в генеральных направлениях мысли. Разве что некоторые взгляды пришлось пересмотреть. Когда Ефим встречается с Питером Клауке, то уже выдает себя за немца и решительно отказывается от еврейства. Он, впрочем, не возражает признать за плечами опыт жизни в России. Я жил в этой стране, говорит горько Ефим фон Майзель. Если хотите знать мое личное мнение, эта земля не предназначена для жизни людей. Если вы хотите спросить, что я думаю об этом, я скажу вам, что это внеисторическое пространство. Вы Ефим, сказал ему однажды Клауке, потому так легко вошли в германскую культуру, что, по всей видимости, являетесь генетическим наследником ее. Вы, случайно, не из обрусевших немцев? Да, согласился Шухман, путь назад к цивилизации несколько затянулся.