Максим Кантор - Учебник рисования

— А что с ними стало потом?

— Жонглера сбила машина, он не увидел красный свет. Акробата зарезали в драке, он влез в плохую драку.

— Но ведь он такой сильный был. Даже с одной рукой.

— Одной левой? Он и сам так подумал. Его держали за левую руку, когда били ножом. А правой руки у него не было.

— Вы это видели? Вы там были?

— Нет, меня там не было, — сказал Струев, — к тому же мне было четырнадцать лет. Почти, как тебе сейчас. Я бы мало что сумел. Там был его партнер по сцене да еще трое ростовских ребят с ножами.

— А что же его партнер? Почему не помог? Что с ним случилось? — спросил мальчик, волнуясь.

— Получил десять лет. Столько давали за убийство без отягчающих.

— Он что, их убил? Убил, да? Что, всех троих?

— Ну у него-то обе руки были на месте. И пользоваться руками он тоже умел. Вообще-то он не был бодливой коровой, — оскалился Струев, — но это как раз тот случай, когда рога у коровы имелись.

— Как же он справился с тремя сразу? — сказал мальчик. — Это очень трудно.

— Не труднее, думаю, чем вслепую кидать восемь факелов или с одной рукой работать трюк под куполом.

— Или делать картины, не умея рисовать, — сказал мальчик, помолчав.

— Верно, — ответил Струев.

Мальчик молчал, идя рядом со Струевым. Через некоторое время он спросил:

— Значит, вы думаете, что умение рисовать и умение драться — вещи схожие?

— Я не умею драться, — ответил ему Струев, — и рисовать я тоже не умею. Я тебе уже говорил. И ничего тебе про умения не скажу. Но искусство и драка — это вещи похожие. Умение дает им форму, но делаются они не с помощью умения.

— А чем?

— Чем-то таким внутри.

— Душой?

— Нет, не душой, но чем-то таким, что рядом с душой. У тебя где душа?

— Вот тут, — и мальчик показал на место на груди рядом с яремной ямкой, — вот тут болит, когда плохо или стыдно.

— Правильно. И то место где-то рядом, но это не душа.

— И как с этим местом быть? Я же не знаю, есть оно у меня или нет.

— Оно у всех есть, просто его никто не тренирует.

— Научите.

— Я тебя научу, — сказал Струев, — смотри, надо втянуть в себя воздух, вот так, — и он с силой втянул в себя воздух, оскалив кривые желтые зубы, — и внутри тебя соберется победная сила. Ты почувствуешь. Как раз там, вот в этом месте.

— Рядом с душой?

— Рядом с душой. И тогда ты сможешь все, что захочешь.

— Вы несерьезно со мной говорите.

— Еще как серьезно. Попробуй.

Мальчик открыл рот и втянул в себя холодный воздух, но ничего не произошло.

— Ты еще раз попробуй, только смотри не простудись.

— Сейчас. А то голова закружилась. Я отдохну, и опять.

И опять мальчик втянул в себя воздух, и снова ничего не почувствовал, кроме головокружения.

— Понимаешь, надо втягивать воздух так, как будто это твой последний вдох, а потом не будет. Как будто тебе нечем дышать и остался последний глоток воздуха. И еще так, как будто тебе надо собрать последние силы. Ну представь, что ты дерешься или бежишь, и устал, и сил больше нет. А бежать надо. Представил?

— Представил.

— Ну теперь вдохни.

И мальчик втянул воздух, и у него заломило грудь.

— Я, кажется, чувствую. А вы правда думаете, что это помогает?

— Точно.

— Место рядом с душой?

— Да.

— А сама душа?

— Понятия не имею.

Что-то я заболтался с ним, подумал Струев.

Он давно ни с кем не говорил. Говорить не имело смысла: про друзей-художников он давно все знал, подробностями не интересовался; дела делались без особых рассуждений, надо было просто понять, что выгодно в эту минуту, и не ошибиться; с женщинами разговаривать было не о чем. Всякая связь кончалась одинаково: едва доходило до того, что пора произносить слова, он прекращал отношения. Связь с Алиной была типичной для него — необременительная, приятная обоим, без обязательств. Она приглашала раз в месяц, иногда он соглашался. История с Инночкой неприятным образом отличалась. В первую же ночь она сказала, что любит его. Пьяная или просто вздорная, подумал Струев. Или это оттого, что православная, они все нервные. Никак не могут с душой разобраться, бедные. А может, просто мужика давно не было. Он проводил ее поутру до метро, постаравшись не сказать лишнего. Посмотрел, как она спускается по лестнице, и пожалел ее. Плохо одетая, немолодая, что у нее за жизнь. Вечером у него было назначено свидание с холеной Алиной. Он не пошел вовсе не потому, что свиданию препятствовали чувства к Инночке. Однако ездить на Бронную в отсутствие Лугового и лежать в кровати партаппаратчика прискучило. Надо было бы позвонить, извиниться, сказать про дела или вовсе порвать, но ничего этого Струев делать не стал. Он никогда не оправдывался. Что есть, то и есть, разве что-либо изменится оттого, что это объяснишь? И потом, зачем порывать с Алиной? Прискучило нынче, захочется потом. Сегодня, например, можно съездить.

— А вы были диссидентом, да?

— Нет.

— А вы их знали?

— Знал, конечно.

— Они чем занимались?

— Ничем не занимались.

— Совсем ничем?

— Витя Маркин выходил раз в год на Пушкинскую площадь, стоял. Больше, кажется, ничего не делал.

— Это был специальный день протеста, да?

— Ну да.

— За это сажали в тюрьму?

— Не валяй дурака. Приходил милиционер, иногда два, давали под зад коленом. Кому надо было сажать нас в тюрьму? И так у Брежнева с Андроповым забот было по горло, еще не хватало им нас в тюрьму сажать. Зачем?

— Чтоб народ в узде держать.

— А народ что, куда-то рвался?

Это не совсем правда, подумал он. Но сказалось так, и ладно. Если честно вспомнить, что мы делали, такая чепуха получится. Какие-то книжки прятали, в подъездах скрывались, напивались до одури. Если у кого-то случался обыск, к этому счастливчику гости ходили круглый год, так нынче к лауреатам конкурсов не хаживают. А уж если кто-нибудь и впрямь что-нибудь однажды делал, воспоминаний хватало на всю жизнь. Золотое было время.

— Но если бы народ никуда не рвался, — сказал мальчик, — то не произошло бы того, что произошло.

— А что произошло?

Между женщинами принципиальной разницы нет, так он привык думать. Отличаются они особенностями анатомического строения, это и составляет предмет интереса для мужчины. Да и подробности анатомии, правду сказать, не слишком разнятся. Все главное у них одинаково. Каждый раз, знакомясь с новой женщиной, он говорил себе, что уже все знает, ничего нового не будет, а будет только новая морока, и для чего это нужно? Каждый раз он забывал свой опыт, но ненадолго: ситуации повторялись, реплики женщин были одинаковыми, уже слышанными, обещания и просьбы точно такими же, как и в прошлой истории. И наутро, выходя от женщины, радуясь, что отделался, он говорил себе: а чего ты хотел? Не знал разве, как оно бывает? Что, интересно было? Узнал что-нибудь особенное?