Поль-Лу Сулитцер - Ханна

Тадеуш опередил всех на два года и нынче поступил в университет. Он будет адвокатом, самым великим адвокатом Варшавы, Польши, Европы…

— Как бы ни так, — говорит Мендель.

Ханна отходит от него, идет по лужайке. Она рассказывает, что первая встреча с Тадеушем была как нельзя более естественной: «Нет, Мендель Визокер, о прошлом никто не заикался, зачем напоминать ему о допущенной слабости?», что за первым свиданием последовали другие. Они виделись восемь или десять раз за лето.

— И где он теперь? — спрашивает Мендель.

В Варшаве. Такой блестящий и тонкий юноша, как Тадеуш, не может оставаться в деревне, в этой заброшенной дыре, где не с кем поговорить.

— Да уж, — замечает Мендель с едкой иронией. — Что делать такому гению среди крестьян? Я удивляюсь, почему он еще не в Праге, Вене или Париже. Все ждут не дождутся его приезда, чтобы он озарил мир.

Мендель догадывается, что его ирония не произведет большого эффекта. Она не производит никакого. Ханна только бросает на него короткий насмешливый взгляд. Это уж слишком! Он опять в бешенстве. Он никак не может понять ту безмерную силу чувства, которую Ханна испытывает к Тадеушу. Как можно после семи лет ожидания находить восхитительным этого маленького польского негодяя, который погубил ее брата и чуть было не погубил ее самое, который, видите ли, готов забыть прошлое, встретиться с нею и говорить о самом себе!

Их всех, кто любил или ненавидел Ханну, Мендель Визокер, без сомнения, был первым, кто угадал ее ум и ее неординарный характер. В его реакции — не только ревность, он знает, что из-за этого мерзавца она испортит себе жизнь.

Ханна рассказывает и рассказывает с многословием тех, кто долго молчал. Она говорит, что Тадеуш, хоть и старше ее на три года и учен, но прочел меньше книг, чем она; во всяком случае, тех книг, что читала она, он не читал. Она ему одолжила «Отверженных», и Тэна, и Ренана, и Барбье, и Банвиля, потому что он очень хорошо читает по-французски, так же как по-русски и по-немецки. Она восхищается, что он знает четыре языка. (Сама же знает шесть!)

Мендель ее прерывает:

— Ты говорила о нем кому-нибудь, кроме меня?

Она качает головой.

— Даже матери?

На тонких губах появляется улыбка. Очевидно, что мысль довериться Шиффре никогда не приходила ей в голову и очень ее забавляет.

Ее серое платье просыхает. Она опять становится девочкой-подростком. Но он помнит нежную девичью грудь, два маленьких бугорка, терпких и круглых, как яблочко, волнующую линию бедер. Такое превращение не удивляет Менделя. Во время своих путешествий он видел замужних женщин едва ли старше Ханны. А если…

Он собирается наконец с силами, чтобы задать мучивший его вопрос:

— Он до тебя… дотрагивался? Молчание.

— Нет, — говорит она, — Чуть-чуть.

Он не сводит с нее взгляда и видит, как в ее глазах зажигается гнев, сменяемый иронией. Она опускает голову. За свое многолетнее знакомство с нею в этот единственный раз Мендель увидел ее смущенной.

— Он меня поцеловал, — отвечает она и уточняет — Сюда, — касаясь указательным пальцем губ. — Больше ничего.

Пауза. Мендель отворачивается, и у него вновь возникает желание что-нибудь сломать.

— Ты не захотела или он не решился?

— И то, и другое.

Она смеется, чертова девка! Он слышит за спиной ее смех.

— Он еще не очень опытен, — усмехается она.

«А я опытен?»— думает Мендель. Он подходит к ручью, садится, снимает сапоги и опускает ноги в воду. К нему возвращается хорошее настроение. Он с удовольствием смотрит на желтеющие листья ивы: скоро зима, которую он так любит. Он проведет ее в Данциге у двух литовок, пышных блондинок, от которых он начинает уставать. (Может быть, сменить их на зеленоглазую немку?) И в этот момент Ханна переходит в атаку.

— Откуда вы едете?

— Из Киева.

— И куда?

— В Данциг.

— Через Варшаву?

Он застывает, поняв все. Вытаскивает ноги из воды.

— Ни в коем случае. Нет, нет и нет.

— Вы даже не знаете, о чем я собираюсь вас просить.

Он чувствует, что она подошла к нему совсем близко.

— Одно из двух: или ты хочешь, чтобы я навестил твоего Тадеуша и передал записку от тебя, или чтобы я увез тебя к нему.

Никакого ответа. Она почти касается его. Вдруг произносит:

— Я бы хотела, чтобы вы занялись со мной любовью, Мендель Визокер.

Ему понадобилось немало времени, чтобы найти в себе мужество повернуться.

— Ты хочешь, чтобы я занялся чем?

— Вы прекрасно слышали.

— Я ничего не слышал. Я не хочу ничего слышать, ты сумасшедшая.

Она наклоняется и неловко пытается его поцеловать. Он вскакивает и отлетает на другой конец лужайки.

— Нечего и говорить! Я произвожу впечатление на мужчин.

— Ханна, хватит! Не подходи!

— Ладно.

Она садится и заботливо оправляет складки на платье. С безразличным видом, как будто речь идет о выборе пирожного, говорит:

— Не собираюсь рассказывать вам сказки, будто я вас люблю. Вы бы не поверили. Я не спешу также расстаться со своей девственностью. Это — совсем не то.

— Оставайся там, где ты есть. — Мендель, кажется, тоже говорит сам с собой.

— Я вовсе не испорченная. Но я все обдумала: рано или поздно я буду спать… ну, спать… с Тадеушем. Он ничего не умеет, я — тоже. А надо, чтобы кто-нибудь из нас умел.

— Клянусь дьяволом! — говорит Мендель.

— А поскольку у вас есть опыт…

Молчание. Она наклоняет голову.

— Вам очень хочется меня поколотить?

— Вот именно.

— Итак, нет?

— Ханна!

— Что?

— Не спрашивай меня, пожалуйста, хочется мне или нет.

Он растерянно смотрит на нее и спрашивает себя, почему он был таким глупцом и не видел до этой минуты, как она хороша. Она вся светится и улыбается ему, как никогда не улыбалась: улыбаются ее губы, глаза.

— Итак, вам хочется. Счастлива это узнать.

— Иди к черту.

— Хорошо. Не будем больше об этом говорить. Поговорим о ваших «одно из двух». Это так и не так. Правда, что я хочу поехать в Варшаву, потому что там Тадеуш, но это — не единственная причина.

Теперь она опускает ноги в воду. Мендель видит ее профиль как будто впервые. Не то чтобы она была красива (она хороша только тогда, когда волшебно преображается в улыбке): она никогда не будет красавицей в общепринятом значении этого слова. Речь о другом: о завораживающем впечатлении, которое производят ее бледная треугольная мордашка с высокими скулами и серые глаза на ней; о внутренней энергии, которую выражает ее лицо, особенно когда она сидит в этой позе, несколько выдвинув волевой подбородок вперед и упираясь им в колени.

— Не единственная причина, и даже не главная, — продолжает она. — Я хочу покинуть местечко, Мендель. Я хочу уехать.

Нет, она не просит Менделя отвезти в Варшаву записку и не требует, чтобы он взял ее с собой. Это не сейчас, будущей весной. Если он захочет. В следующий его приезд. Ему решать: он может никогда не приезжать сюда, если решит не принимать больше участия в ее судьбе. А пока в ожидании весны, что бы он ни решил, она подготовит свой отъезд; у нее уже есть план, как убедить мать, отчима и даже раввина, который обязательно вставит слово со своей манией во все вмешиваться, хотя он, пожалуй, славный человек. Она все предусмотрела. Она поворачивает голову и пронзает взглядом Кучера.