Ирина Муравьева - Напряжение счастья (сборник)

– Ах, Любочка! Деби! – всполошилась Виктория. – А то оставайтесь! У нас же тепло! Посмотрите! Как летом!

В приемной роддома пришлось долго ждать. Мокрая от растаявшего снега женщина в резиновых сапогах просила гардеробщицу:

– Вот бы взяли они меня тебе на смену, а? Поговорила бы ты, а?

– Взяли! – упиваясь, передразнила ее гардеробщица. – Кто ж тебя, пьянчужку, возьмет?

– Я, – шептала мокрая, – работать хорошо буду, я и ночами могу…

– Да ты дыхни! – торжествовала гардеробщица и оглядывала приемную, желая, чтобы все видели. – А ну, наклонись, дыхни, кому говорю!

– Я только утром сегодня пива выпила, а так ничего, – дрожала просительница, – я пивка только с мужиком за компанию…

– Ну и иди отсюдова со своим пивком, – гремела гардеробщица, – просить за нее!

И тут я увидела, как Рита спускается по лестнице с голубым свертком в руках. Рядом с ней шла пожилая медсестра и что-то объясняла.

Рита все еще была в желтых пятнах, и живот ее торчал из-под свертка, словно она и не родила. Лицо, правда, изменилось: глаза стали настойчивыми, а скулы заострились. Пока она одевалась, я поймала такси, похожее на белое горбатое животное. Мы вышли. На нас набросился снег.

– Ну и ну, – залезая в машину, сказала Рита, – только застрять не хватает! Вторая Фрунзенская, магазин «Свет».

– Зачем? – удивилась я. – Мы что, не к тебе едем?

Она помотала головой и откинулась на спинку сиденья. Голубой сверток в ее руках зашевелился, оттуда послышалось кряхтенье.

– Покажи! – попросила я.

– Потом, – сурово сказала она, – успеешь.

Мы медленно плыли среди гудков, зажженных фар, и казалось, что все это никогда не кончится: вечно будет тьма, ослепшие от колючего снега люди, неразбериха, холод, ветер… И куда мы с этим жалким сверточком, с этим сгустком простеганного неба, внутри которого спит существо, ни разу не видевшее ни травы, ни солнца?

Я смотрела на Ритино изменившееся старое лицо. Мне было восемнадцать, ей двадцать. Сегодня – пятница, в прошлое воскресенье она родила.

Затормозили у магазина «Свет». Рита согнулась, прикрывая собой ребенка, и быстро вошла в подъезд. Дом был добротный, генеральский.

Батареи – горячие, в лифте – лужи растаявшего снега. Пахло жареной рыбой. На восьмом этаже лифт остановился. Рита бегло посмотрела на меня странными глазами.

– Ты со мной? – спросила она.

Ничего не понимая, я кивнула.

Она позвонила в одну из дверей – тоже добротную, кожаную, в золотых кнопках.

Открыл мужчина, с первого взгляда показавшийся мне старым. Густая шапка снежно-седых волос стояла над его лицом, как головной убор американских индейцев.

– Вот, – сказала Рита и протянула ему голубое, шелковое, – держи.

Он отшатнулся. Лицо его вспыхнуло, словно к нему поднесли спичку.

– Ты откуда? – вскрикнул он. – Чего ты хочешь от меня?

– Держи, держи, – настойчиво повторила Рита, – держи, это твое.

– Что – мое? – ужаснулся он. – Я тебя просил не делать этого! При чем здесь я?

Она положила сверток на порог разделявшей их двери и быстро пошла к лифту.

– Стой! – прорычал он. – Ты куда?

За его спиной выросла худая, как две капли воды похожая на него женщина с той же шапкой седых волос, только лоб ее был морщинистым и темным. Она подняла сверток, схватила Риту за плечо и всунула сверток ей в руки.

– Ах так? – звонко и весело спросила Рита. – Не нужна, да? А хотите, – голос ее сорвался, – хотите, я сейчас сброшу ее с лестницы? Хотите?

И глубоко наклонилась над пролетом, держа голубое на вытянутых руках. Меня затошнило от ужаса. Морщинистая старуха вырвала ребенка из ее рук и изо всех сил ударила Риту по лицу. Та отшатнулась.

– Уходи, – задыхаясь, сказала старуха. Я вгляделась: у нее были мертвые неподвижные глаза. – Уходи отсюда. Наломаешь дров – потом не исправишь. Бери и уходи.

Она отступила в квартиру и захлопнула дверь. Мы остались. Вода заголосила в батарее бабьей сочувствующей скороговоркой. Я подняла с полу ребенка. Рита нажала кнопку лифта. Но лифт и так шел вверх.

– Куда ты? – спросила я.

Она расстегнула пальто, потом кофту, и я увидела на ее лифчике два больших темных пятна.

– Молоко пришло, – нахмурившись, объяснила Рита, – перевяжу – и сгорит. За два дня сгорит.

Внутри голубого одеяла двигалось, дышало.

– Знаешь, – сказала она, – на Преображенской есть лес…

У меня заколотилось сердце, ноги стали ватными.

– Там есть лесок, – шептала она, кося глазами, – где весной, каждой весной, находят детей. Когда снег сходит, под сугробами. Мне говорили: каждой весной. И неродившиеся, и такие. И таких тоже…

Лифт остановился на нашем этаже. Из него выпорхнула запорошенная снегом, очень хорошенькая, с мокрыми ресницами, девушка в модной по тем временам шапочке «Буратино». Она светло улыбнулась нам и позвонила в квартиру, за дверью которой прятались седые. Никто не открыл ей. Девушка удивилась и позвонила еще раз – дольше и сильнее. За дверью была тишина.

– Вы к кому? – вдруг спросила ее Рита. – К Леве, наверное?

«Буратино» смущенно кивнула.

– Опоздали, – грустно вздохнула Рита, – опоздали. Умер он, Лева.

«Буратино» ахнула и прижала ко рту мокрые варежки.

– Умер, – смакуя короткое слово, повторила Рита, – родами умер, в воскресенье. Не смогли спасти. Сегодня похоронили. Мать очень плакала. Вечером поминки.

«Буратино» в ужасе взглянула на нее и бросилась вниз по лестнице, стуча сапожками.

– Ха, ха, ха! – страшно расхохоталась Рита, свесившись через перила огромной голой грудью. – Испугалась, да? Приходи на поминки!

Лестничное эхо подхватило ее смех и оборвало его хлопнувшей внизу дверью. И тут изнутри голубого свертка на моих руках раздался режущий крик, словно у существа, не видевшего ни травы, ни солнца, истощилось терпение.

– Есть хочет, – прошептала Рита, – я не могу…

– Покорми ее, – взмолилась я, – ты с ума сошла!

– Не могу! – свистящим шепотом выдохнула она. – Не могу я! Оставлю здесь, подберут. Я не могу!

Но тут же взяла ребенка, расстегнула мокрую кофту. Из глубины одеяла вылупилась темно-красная головка с продолговатыми глазами.

– Смотри какая, – прошептала Рита, – смотри!

Ребенок ухватился за большой черный сосок, и влажный, урчащий звук, сладкий, спокойный, похожий на голос самого молока, если бы оно заговорило, наполнил лестницу.

– Смотри какая, – сдерживая дыхание, повторила Рита, – хорошая, да?

Ребенок продолжал сосать, сосредоточенно глядя перед собой выпуклыми глазами с редкими загнутыми ресницами. Прошло минут пятнадцать-двадцать.

Наконец Рита спрятала грудь в липкий лифчик, застегнула пальто.

– Пошли, – сказала она.

Снега не стало меньше, но повадки его изменились. Он освещал собою зимнюю темноту улицы, и она лежала под ним, туго спеленутая, спрятанная от недоброго глаза, и только просила, чтобы он не бросал ее, шел и шел, успокаивая, прикладывая холодные полотенца к ее ранам и ссадинам, перебинтовывая, останавливая кровь.