Михаил Идов - Кофемолка

Так как поток посетителей продолжал истощаться — ручеек, протекающий кран, китайская пытка, — у нас появилась новая проблема: чем занять себя во время бесконечных периодов бездействия. Неожиданный избыток времени сбивал с толку. Вселенная, которая обычно брала время у нас с рук по приемлемой расценке, вдруг разгрузила целый самосвал этого добра у нашей двери и потребовала возврата денег. После суетного лета мы купались во времени. Его было некуда девать. Час: теперь с двадцатью дополнительными минутами!

Я принес в кафе свой «Мак» с монитором на гусиной шее [61] В виду имеется не прижившаяся модель iMac G4 (2002–2004), слегка напоминающая настольную лампу и в историю «Макинтошей» вошедшая как триумф дизайна над функциональностью. и установил его на прилавке рядом с кассой, убедив себя, что буду пользоваться им для бухгалтерского учета и даже иногда пописывать. Вращающийся экран был виден посетителям, поэтому в моменты затишья он переключался на галерею аппетитных слайдов: корзинка новорожденных круассанов, нежащихся в маслянистом свете; капля капучинной пены с коричневой кромкой, спускающаяся по белому боку чашки. Впоследствии я стал проводить большую часть своей смены, уставившись на эти фотографии. Картинки успокоительно плыли и растворялись друг в друге, и мозг мой был чище, чем у медитирующего монаха, и пустее, чем комната передо мной. Все, кто просидел хоть день под флуоресцентным офисным освещением, знают, что стазис изнуряет гораздо сильнее суеты. По-настоящему заниматься чем-то, обнаружил я, можно, только когда ты занят чем-то еще.

Унаследовав сокровищницу гиперобесцененного, никчемного времени, сперва мы пытались хотя бы потратить его с достоинством. Я временно превратился в страстного поклонника кроссвордов в «Таймс». Отдельные кроссворды не так уж мне нравились, но меня завораживал еженедельный оборот их метацикла, неумолимый марш от ленивой разминки извилин до воскресного садистского совершенства — и позорный откат назад к простоте в следующий понедельник. [62] Кроссворды в «Нью-Йорк Таймс» публикуются в возрастающем порядке сложности от понедельника к воскресенью. Оно смахивало на «Цветы для Алджернона», это мерное возгорание и притупление интеллекта.

Впрочем, стоило мне пройти через несколько таких циклов, как чары развеялись. Сквозь черно-белую решетку, как назойливые мини-кошмары, совали мордочки одни и те же куцые слова — алоэ, флан, эон, Оно; должно быть, существует целый пласт населения, знающий Брайана Ино исключительно как ответ в кроссворде. Хуже того, каламбурные «длинные» ответы, когда их удавалось наконец расшифровать, прекратили доставлять какое-либо удовольствие. Было нечто непристойное в трате реальной умственной энергии на то, чтобы в конце концов узнать, что «История мести бюрократа?» (о, этот кокетливый вопросительный знак!) — это «Параграф Монте Кристо».

Нина убивала время более эффективно. Она стала читать толстые романы из тех, что начинаются с диаграммы семейного древа. Пару раз вечерами, приходя сменить Нину на мостике нашего корабля-призрака, я замечал, как она тайно строчит в чем-то подозрительно похожем на дневник. Это настолько не вязалось с Нининым характером, что я отмел эту мысль. К тому же, если бы Нина действительно вела дневник, меня бы враз (еще один кроссвордный старожил: враз) сглодала зависть. Сама идея, что у нее хватает умственных ресурсов для писанины — добровольной и «в стол», без надежды на публикацию, без жалких даже пятидесяти баксов гонорара от «Киркуса» в качестве пряника, — представала нечаянным оскорблением. Или, наоборот, намеренным? Боже мой, а вдруг она таким образом намекает на мою праздность? И что она там вообще пишет?

Хотя моим единственным желанием после десяти часов парализующей не-работы в тихом, как музей, «Кольшицком» было свалиться в постель, врубить один из десятка каналов, показывающих «Закон и порядок», и задремать к моменту, когда «полиция, расследующая преступления» передает дело «прокуратуре, осуждающей преступников», [63] Величавый вступительный голос за кадром в каждой серии «Закона и порядка» вещает: «В системе уголовного права народ представляют две отдельные, но равнозначные инстанции: полиция, расследующая преступления, и прокуратура, осуждающая преступников. Это их истории». я заставил себя вернуться к литературному творчеству. Я перечитал свои наброски к давешней поэме про Троцкого в Нью-Йорке и с омерзением их отложил. Я задался целью сочинить сонет в палиндромах, но замухлевал и скис уже на пятой строке:

В результате я решил просто оформить свои насущные фрустрации в виде дневника. Результат — калейдоскоп из осколков фраз и кровожадных каракулей — был страшен. Я «писал» рывками и урывками, обычно прямо перед сном, редко утруждаясь закончить мысль или даже выудить ее из общей мозговой каши. Попытки найти логику в моей собственной логорее всего день спустя напоминали чтение финальной позиции в чужой игре «Эрудит». Помню фразу «ПЯЛЯСЬ В ВОПЯЩЕЕ НИЧТО», а также запись, которая целиком читалась: «В ЖОПУ КАЧЕСТВО! АКИНА-ГРО ®». Последнее слово, как я потом вычислил, являлось «органикой» наоборот, но я в жизни не вспомню, зачем или для чего я его перевернул. Проект с дневником истощил себя за две недели, придя к неэлегантному концу со словом «FIN »и неряшливо заштрихованным рисунком длинного мужского члена, завязанного в узел. Ни одной строчки из него не пробралось в текст, который вы сейчас читаете; но сам дневник является полезным образчиком медленно вскипающего безумия того месяца, и я часто заглядываю в него, печатая этот, гораздо более уравновешенный, отчет.

Окоротив амбиции, я поклялся воскресить свои коматозные отношения с «Киркусом» и взять несколько новых книг на рецензию. У них и без меня хватало добровольцев, но Алекс Блюц, наверняка движимый чувством вины за свое манкирование обязанностями клиента, прислал мне пару малопопулярных томиков. Пока за окном жух сентябрь, я вяло тщился вчитаться в «Зимнюю колыбельную», преждевременные мемуары двадцатилетнего Левы Гуткина. Гуткину повезло родиться за шесть лет до родительского переезда в США, а не через год после, что дало ему шанс раздуть расплывчатые картинки своего русского младенчества на пятьсот страниц плавной, искусной и абсолютно фальшивой прозы. Дойдя до главы, в которой расцветала средь мук советских песочниц первая любовь юного Левы («Наташка-какашка!» — заорал Димон, тыча в нее пальцем. Соленая вода собралась в два сверкающих озерца на краях ее нижних век; Наталья опустила голову, что помогло слезам перевалить через густой, забор ресниц), я перестал верить, что он когда-либо был в России — или ребенком. Вообще, как можно писать детские мемуары? Я ничего о себе не помнил лет до десяти. Последнее время я мало что помнил о жизни до «Кольшицкого».