Михаил Елизаров - Мультики

Если бы у меня сохранился голос, я бы закричал от ужаса. Странно, из моей головы точно ветром выдуло, что я крепкий пятнадцатилетний парень, что у меня второй разряд по боксу. Но я успел отметить: прежде меня испугался мой двойник из диафильма. Именно его, нарисованный художником Геркелем, страх передался и мне, точнее, он сделался общим на нас двоих, связал нас одной кровеносной и нервной системой, причем ведущим организмом был тот второй Герман, а я сам был ведомым и вторичным.

Разумовский определенно был доволен результатом. Клекот в его голосе пошел на убыль.

— Разум Аркадьевич догадался, что Германа испугала пустота за окном — она никак не укладывалась в его понимании. Как такое может быть, где же стена?! Объяснять, что за пределами комнаты нет ничего вообще, было преждевременным. Мальчишка пока не мог уяснить, что находится в месте, которого нет! Поэтому учитель благородно не стал тыкать Герману, что он никакой не боксер, а жалкий трусишка. Зачем указывать человеку на его слабости? "Давай закроем окно, — ласково предложил Разумовский. — В детстве у меня было прозвище, Герман. Вот догадайся — какое?" — миролюбиво спросил он у хулигана. — "Не всралось угадывать!" — угрюмо буркнул Герман. О, Разумовский знал, что терпение — один из важнейших инструментов в педагогике. Он, как обычно, сделал вид, что не заметил грубости. "Меня называли «Разум» — от фамилии, как и у тебя: Рымбаев — Рэмбо… За сорок лет я настолько сроднился с этим прозвищем, что меня никто уже не называет Алексеем. И коллеги, и мои ученики называют меня Разум Аркадьевич.

Так что если тебе не сложно, обращайся ко мне "Разум Аркадьевич" или "дядя Разум"…"

В отличие от меня, Разумовский почти дословно воспроизводил свои реальные фразы: "Я пришел помочь тебе!" — "И откуда ж столько помощников взялось?!" — вяло окрысился Герман. Разумовский снова пропустил резкость мимо ушей. — "Тебе, возможно, будет нелегко в это поверить, но, будучи младше тебя на три года, я был настоящим хулиганом…"

Я испугался, что Разумовский припомнит мне, какой гримасой я отреагировал на его откровенность. Но нарисованный Герман неожиданно проявил благоразумие:

— Да что вы, Разум Аркадьевич. Мне даже не верится, что вы могли быть хулиганом…

— Разумовский с удовлетворением отметил, что спокойствие и доброта благотворно сказались на Германе. Он уже не пытался язвить и самоутверждаться. — "Мне и самому не верится, Герман, но это так. Когда-то, сорок лет назад, я был таким же, как и ты, малолетним правонарушителем, причем более скверным. Да, да… И судьба моя сложилась бы совсем плачевно, если бы мне не повстречался замечательный человек, Виктор Тарасович Гребешков, изменивший всю мою жизнь…"

Тут Разум Аркадьевич или ошибся, или оговорился. Раньше фамилия учителя Разумовского была Гребенюк!

"Я тоже хочу стать для тебя таким поворотным человеком. Как думаешь, получится?" — Разумовский с надеждой обратился к Герману.

Чувствовалось, что Разумовский и сам заметил, что налажал. В его голосе, кроме досады, появилась излишняя суетливость, словно Разум Аркадьевич хотел как можно быстрее удалиться от места своей оплошности.

"Наверное, получится…" — отвечал притихший посерьезневший Герман. И куда только делась его самоуверенность? Он не дерзил, а отвечал вежливо, с мыслью, что перед ним стоит взрослый уважаемый педагог и при этом бывший хулиган, не чета Герману…

Тут я не мог не согласиться с Разумовским. Если диафильм не врал, то по части правонарушений юный Разум Аркадьевич давал фору любому преступнику.

"Ты любишь мультики, Герман?" — «Да», — кивнул мальчик и чуть смутился. Слово «мультики» недвусмысленно напомнило ему, почему он оказался в Детской комнате милиции. — "Я так и подумал, поэтому принес с собой кое-что". — Разум Аркадьевич наклонился к своему странному чемодану. — "Что это? — удивился Герман. — Похоже на кинопроектор. Мы что, действительно будем смотреть мультфильмы?" — "Не совсем, — ответил Разумовский, ставя агрегат на столик. — Это — фильмоскоп, и на нем показывают диафильмы — почти что мультики. В моем детстве такой вот фильмоскоп заменял кинозал". — "Какой красивый", — уважительно произнес Герман. — "Он со мной уже больше тридцати лет. Трудяга…" — Разумовский ласково погладил железный кожух прибора. — "А что мы будем смотреть?" — спросил Герман, усаживаясь на детский стульчик. — "Фильм об одном мальчике. Я считаю, пример его жизни будет для тебя поучителен…"

Разумовский заправил ленту в проектор, Герман, сидя на стульчике, уставился на стену, где высветилось яркое заглавие: "К новой жизни!"

На внутреннем нарисованном экране вновь побежал диафильм об Алешке Разуме. Повторный «сеанс» был ускоренным, Разумовского больше волновала реакция Германа на кровавые приключения Алешки.

— Герман думал, что в Детской комнате его будут поучать, перевоспитывать, возможно, кричать и угрожать. Нет! Все наоборот! Пришел обаятельный педагог с фильмоскопом и вместо нравоучений стал показывать «мультики» — потрясающую по своему драматизму историю мальчика Алешки Разума, увлекшую Германа с первых же кадров. С неподдельным интересом следил Герман за поворотами непростой судьбы Алешки. Герман конечно же вскоре догадался, о ком идет речь. Неужели этот добрый внимательный педагог, вращающий колесико проектора, и мальчик Алешка Разум — один и тот же человек?!

Двойник зачарованно пялился на экран. Германа уже скорчило, он сидел, уложив туловище на ноги, руки подпирали голову. Я понял, что этим скомканным очередным просмотром на меня как бы накидывают вторую невидимую петлю. Этот художественный прием "диафильма в диафильме" оказывался двойным узлом, которым меня привязывали к нарисованному Герману. Он улыбался — мой рот тоже растягивала улыбка. Он хмурился — я чувствовал, как помимо моей воли сходятся брови над переносицей. Один раз у Германа показались слезы — когда Гребенюк назвал Разума сынком. У меня в глазах тоже защипало, я сморгнул, и по щеке скатилась слезинка. Герман от волнения прикусил костяшки кулаков. Я тут же испытал резкую боль, и на коже проступили глубокие вмятины от зубов…

Герман с экрана был живее меня, на него смотрящего. Чтобы расправиться со мной, Разумовскому даже не нужно было стукать меня диапроектором по голове, душить или резать ножом. Стоило лишь бескровно умертвить нарисованного Рымбаева, и я бы тоже свалился бездыханный…

Внутри живота точно лопнула колба с кипятком. Страх, горячий и острый, окатил внутренности. Самое противное, что это был уже мой личный страх, вдобавок к той панике, которой меня щедро наделял перепуганный двойник.

Герман между тем преобразился. Взгляд его остекленел, лицо похорошело: сгладились гадкие жабьи черты, волосы, торчащие клочьями, улеглись. Подчеркивалась душевная трансформация — хулиган под воздействием искусства перевоспитывался…