Александр Дорофеев - Московское наречие

Очнулся он на рассвете, разбуженный воплем проводника в коридоре: «Какая блядь сорвала стоп-кран!? Сейчас всех допрошу и расстреляю!» «Лучше бы за туалетами следил, – проворчал сверху дядя Леня. – Один закрыт, в другой без сапог не влезешь».

В купе мирно пахло жареной курицей, яйцами, огурцами, и милый девичий голос бойко рассказывал профессору о поездке по разнарядке в Москву на оперу Большого «Муму»: «О, так хорош Шохолов в роли Герасима, да и Вишнецкая – восхитительная сучка!»

«Почему же сучка?» – приоткрыл глаза Туз. «А разве в книжке была кобелем?» – удивилась немая.

«Вот так чудо! – обрадовался он. – Вернул красавице дар речи!» За что сразу выпил, не обозначив по скромности причину. «Не рано ли? – улыбнулась она, протягивая свой стаканчик. – Думала, ты тоже глухонемой». Спланировав за столик, Лелеков вздохнул: «Все немы меж собой, а к небу вовсе глухи, сударыня».

Ее звали, как выяснилось, Лара Граф, из немцев, сосланных когда-то поближе к арийской прародине, на станцию Арись.

После стоп-крана поезд так разогнался, что проскакивал часовые пояса без остановок, и время вело себя, как хотело, сжимаясь донельзя, – события теснились, выпихивая друг друга из прожитых минут. Только что родина-мать грозила мечом, но уже мелькнули Каспий, Арал, а вслед за низменностями подкатили плоскогорья, отроги и хребты.

На станции Арись, где сходила Лара Граф с остальными немцами, Туз долго выносил чемоданы, раздражая проводника, и без того всем недовольного. «Чаю не пьют, а что пьют – неведомо, – бурчал под нос. – Гуляют-гуляют, а где бутылки?» Хотелось утешить, да Лара остановила: «Глянь на него, вылитый Герасим, такой непременно утопит. – А на прощание огорошила. – Запомни, умелый выход не менее важен, чем хороший вход». И навсегда спрыгнула со ступеньки. «Счастливого пути! – помахал вслед флажком добрый полупроводник. – Не спотыкайтесь, шлюхи!»

Все сказанное как-то подкосило Туза. Он ощутил себя неуклюжим олухом, будто в метро на эскалаторе. Чтобы хоть как-то ободриться, поделился с профессором успехами в исцелении немоты. Но дядя Леня, сам того не желая, окончательно добил, сказав, что Ларочка переводчица глухонемых, а онемела временно, запив спирт спиртом.

Туз совсем поник, уставившись на ослепительно-унылые солончаки за окном, чувствуя себя незнамо кем – может, даже похотливой немецкой шлюхой. Вид его был крайне удрученным, и Лелеков попытался, как мог, развеселить: «Не печалься, Тузок. Через тысячу лет, говорят, разница полов исчезнет. Пользуйся, и пусть желания не угасают! Иначе взвесят тебя и увидят – слишком ты легок без либидо. Стоит ли такому жить на белом свете? Вообще, хочу сказать, все не так, как видится и слышится. Все иначе! Господь дал слова, но мы исказили их смысл, оболгали. Вот, к примеру, шлюха. Никакой в ней неметчины. Исконно-русского происхождения, от невинного шляния, в основе которого „слать“, то есть дарить и подносить. Короче, шлюха – жертвенное создание, вроде агнца»…

Тут он прервался, запутавшись, и сказал просто: «Выпьем-ка за половодье чувств!»

Спирт-ректификат не только сердца, но и мозги распрямлял. Мир сразу стал понятным, как стеклянный глобус, который профессор всегда брал в дорогу, вращая время от времени, чтобы живее ощущать движение в пространстве.

«У-уу-ууу, – напевал он, стуча крутыми яйцами по столу. – У, какая замечательная буква! Она и в сущности, и в суде, и в духе. Еще у древних греков обозначала все утопически хорошее. А наше “У” – не что иное, как пустившая корень латинская “V” – укоренившаяся на русской земле победа-victory!»

Туз полагал, что дядя Леня занимается историей древнего мира, но тот вдруг заявил: «Вообще-то я профессор в области отечественного “У”, которое особенно любопытно с подставкой “м”. Ах, какое темное у нас слово “ум”! Его цифровое значение – четыреста сорок»…

Ум Туза немедленно откликнулся на эту цифру, связав ее с материальным достатком. Вот бы сейчас четыреста сорок рублей! Или хотя бы трешник. Увы, все в этом мире кончается внезапно, улетучивается без следа. Не только деньги, но и буквы. Например, старинная «ять». Где она теперь? Тузу до слез стало жалко весь алфавит, затрепанный в хвост и гриву. И все вроде бы хорошо, да канистра заметно опустела. Особенно бросалось это в глаза, когда ее опрокидывали, – выглядела точь-в-точь утопической «У». Впрочем, хватило-таки до пункта назначения, который чуть не проспали. Проводник еле добудился, так что выскочили в последний миг, побросав из вагона восстановительные вещества.

Жаль было расставаться с зеленым составом, внутри которого прошла неделя жизни. На окнах уютно пошевеливались занавески. Поезд сонно дрогнул и сдвинулся. Выползли, тускло сверкая, рельсы. Тяжело вздохнув, потянулись и замерли, глядя вслед разогнавшимся колесам. Весь мир вздрогнул, отодвинулся, вновь став чужим и непонятным – уже ни за что поручиться невозможно.

На пустой платформе посреди тюков, ящиков и чемоданов остались кое-какие люди, хотя редкость, чтобы сюда сразу столько приехало, а именно профессор дядя Леня да Туз, глухонемые после долгой дороги и разборок со всевозможными «У».

Туз почитал станционные вывески «кассы-буфетювжд-кипяток» и двуязычное приветствие на голубом полотне «Хуш келибсиз! – Добро пожаловать!» Однако их никто не встречал, и само здание вокзала выглядело средневеково глухим – с высокими, узкими окнами, с башенками и шпилями, где сидели утренние вороны, особенно кучно на слове «Бесзмеин». Перелетая с буквы на букву, разбирали, казалось, как лингвисты, чего такое написано. Некоторые ныряли в окошко «Б», растворяясь в восходящем солнце.

«Похоже, нету этой точки на глобусе, – сказал Лелеков, осмотревшись. – Но хуш ни хуш, а надо устраиваться». И на попутной арбе, влекомой серым ишаком, покатили они к единственной в селении гостинице.

Вдали тягуче прогудел поезд – у-у-у-у! Только их здесь и не хватало до четырехсот сорока.

Подходящее название для азиатского городка – Бесзмеин. И змеи тут, и барана слышно, да и бесы выглядывают…

Тем ранним утром красное солнце лежало неподалеку в степи, будто в чашке весов. По обочинам дороги торчали розовые кусты тамариска, и вода в арыках розовела, настоянная на цветах. Женщины в красных платьях до пят тащили бидоны и ведра. На телеге с высокими бортами ворочался какой-то дикий, многорогий и многоухий лохматый шайтан – таращился по сторонам желтыми, как у дяди Лени, глазами. Мекал, бекал, блеял, и вдруг одна голова сиганула наземь. Шарахаясь меж бидонов, расплескивала молоко. Хозяин, распахнув халат, настиг, подхватил на руки, словно дитя, и запихнул обратно – к другим овцам, козам, баранам.