Маша Царева - Женщины Никто

Почему‑то Анюта была уверена, что на этот раз строптивая Лиза ее не ослушается. Авторитет дорогого платья был куда весомее ее материнской строгости. Лиза послушно, как крыса за волшебной дудочкой, плелась за материными развевающимися одеждами.

Паша пытался сопротивляться, топал ногами, орал, а Лиза зачарованно на него смотрела и пыталась взять автограф. Анюта стояла на своем. Она будет обедать с дочерью, немедленно, и точка. Она больше не позволит ей ускользнуть, она умеет по достоинству ценить шанс, она верит в магию случайных встреч и не позволит Пашиным глупым амбициям вмешаться в то, что действительно для нее важно.

Они быстро расплатились за платье, и вот Анюта шла по улице с золотым пакетом наперевес, а Лиза семенила рядом, заглядывая ей в глаза, пытаясь понять, что же изменилось в матери, которую она всегда в глубине души считала никчемной клушей.

Кафе выбрала Лиза. Новомодное заведение в псевдокитайском стиле — красные бумажные фонарики, рафинированные блюда, слишком пресные, чтобы претендовать на аутентичность, несвежий диджей, пытающийся закамуфлировать похмелье плотно надвинутой на глаза бейсболкой. Анюта, не глядя в меню, заказала «что‑нибудь из курицы», а Лиза долго листала ламинированные странички, и произносимые ею названия иноземных блюд казались волшебными заклинаниями.

Анюта лаконично рассказала о своем знакомстве с Полиной Переведенцевой, о том, как скучная и непрестижная работа вдруг обернулась дружбой, природу которой она так и не осознала, да и неважно это, наверное.

— Лизонька, когда ты собираешься вернуться домой?

— Домой? — удивилась Лиза. — Нет, мне бы этого не хотелось бы. К тому же, раз ты теперь тоже живешь в Москве, зачем нам возвращаться?

— Я бы все бросила, если бы ты поехала со мной. Все можно было бы еще наладить, я бы вернулась на работу, ты бы поступила в педагогический, и может быть, папа…

Лизино лицо окаменело.

— Мама, даже и не думай об этом, слышишь? Я никуда отсюда не уеду и тебе не советую.

— Но ты посмотри на себя, — упрашивала Анюта. — Как ты выглядишь, на тебе лица нет. И эта жалкая курточка, и эти промокающие сапоги, и — не спорь! — я ведь вижу, что ты голодаешь!

— Мама, я худею, потому что так надо, потому что я актрисой собираюсь стать, — чуть не плача, сказала Лиза. — Надеюсь, ты в курсе, что камера полнит на восемь килограммов. Ты никогда в меня не верила, никогда!

— Лиза, ну зачем ты так.

— Да потому что это правда! — Подбородок Лизы дрожал, и в тот момент она была похожа на маленькую девочку. — Но ты, мама, ошибаешься. Я вам всем докажу, всем! Вот увидите, этот город еще будет моим!

Кто‑то написал на асфальте под ее окнами: «Жизнь — дерьмо!» Он был чертовски прозорлив, этот дворовый вандал, чье творчество, беззлобно матерясь, сотрет запойный дворник.

И правда, ничего хорошего. В этом несложно убедиться, если тебе шестнадцать лет и ты хороша собой. Но не настолько, чтобы Наталья Ветлицкая мучилась от зависти. Зато настолько, что каждый третий таксист (вот уроды!) якобы отеческим жестом похлопал тебя по синей от холода коленке и предложил прокатиться в ближайший лесопарк за порцией попахивающей девяносто вторым бензином страсти. Впрочем, на такси у тебя, как правило, не хватает. Денег нет, и это катастрофа, ведь ты живешь в самом лубочно‑ярмарочном городе мира, где выйти в свет в немодных туфлях еще более неприлично, чем прилюдно высморкаться в рукав.

Тебе шестнадцать лет, и ты до сих пор настолько наивна, что мечтаешь стать знаменитой актрисой, но уже достаточно цинична, чтобы в глубине души понимать: ничего не получится.

Одно сплошное «нет». Квартиры нет, прописки нет, денег нет, друзей нет, мужчины нет.

Еще нет: работы, перспектив, нового платья в горох, замеченного в витрине, дымящегося горячего шоколада, который подают в кофейне напротив, Парижа, о котором ты, как и положено шестнадцатилетним, иногда мечтаешь перед сном. Ты ничего о Париже не знаешь, но в этих смутных мечтах одуряюще пахнет круассанами и фаллически торчит Эйфелева башня, и есть еще что‑то, вернее, кто‑то, кого ты пока не можешь представить во всех подробностях, хотя точно знаешь, что он на свете есть.

Лиза чувствовала себя как человек, которому осталось жить не больше месяца. Он растерян, мечется, не знает, на что потратить эти ускользающие сквозь пальцы деньки, то депрессирует, то беспричинно веселится. Ей и правда оставался месяц, месяц в Москве. Через месяц квартирная хозяйка выгонит ее вон, она уже звонила и предупреждала, что очереди дожидаются новые жильцы, и зря она, мол, связалась с убогими малолетками. Уговаривать ее нет смысла: за четыре московских месяца она не заработала ни рубля.

А начиналось все так празднично. Лиза и ее лучшая подруга Даша вывалились из пахнущего мочой и крепким потом плацкартного вагона, и пыльный московский воздух показался им дурманным эфиром, веселящим газом. Они смотрели друг на друга, и смеялись, и никак не могли остановиться.

Сначала отправились к Дашиной тетке. Та изображала елейную радость, угощала блинами и шоколадными конфетами, восхищалась их красотой и свежестью, но только до тех пор, пока не узнала, что они намерены остаться. Когда Даша робко заикнулась о том, что они могли бы пока пожить у нее, у тети, ненадолго, пока не найдут подходящую работу. Вот тогда и началось. Теткины тонкие губы сжались в твердую нить, она заявила: «Сумасшедшие, дурные».

— Вы здесь пропадете. Две дурочки, в таком городе совсем одни. Я немедленно звоню вашим родителям, ремня вам мало!

— Ну почему одни, мы же с тобой! — простодушно возразила Даша. — Хотя ты не волнуйся, на шею не сядем. Лизка поступит в театральный, и ей общежитие дадут. А я встану на учет в модельное агентство, работать начну. Говорят, перспективным моделям агентство квартиры снимает.

В этом месте Лиза не удержалась от скептической ухмылки. Если в силу своего актерского таланта она верила истово, то красота подруги оставляла сомнения. Долговязая понурая Даша менее всего походила на модель. Сутулый переросток, с длинным, как у змеи, телом. Бледненькая, курносая, с чересчур мелкими чертами лица, которые съедает фотовспышка. И ноги у нее — ну неужели сама не замечает? — кривые.

Тетка стояла насмерть: никакой Москвы им, дурам стоеросовым, от нее не обломится. Правда, под конец, когда они уже понуро шнуровали ботинки в прихожей, сжалилась и торжественно выдала им три стодолларовые бумажки и какую‑то визитную карточку.

— Здесь телефон моей знакомой, она квартиру сдает. Однушку, на Домодедовской. Квартира крошечная и засранная, зато стоит копейки. Вам как раз на два месяца хватит. Попробуете здесь покрутиться, увидите, что ничего не получится, да сами домой и вернетесь.