Маша Царева - Женщины Никто

— Ну допустим, — после недолгой паузы согласилась Вероника. — Только знаешь, Нанка, хорошо мне с ним было только в самом начале. Когда нам было по шестнадцать и мы целовались по подъездам, а потом я узнала, что беременна, и он долго кружил меня на руках.

Вспомнив об этом, она не смогла удержаться от улыбки. Странно, что она еще помнит. Это было так давно. В другой жизни. И будто бы с другими людьми.

— А потом начались трудности. Эта нищета, и Юрочка все время болел, а Влад пропадал на работе, и я была совсем одна. Но верила, что у нас все еще наладится. А потом узнала о его первом романе на стороне. То есть, может быть, роман тот был вовсе не первым.

— Можно я буду говорить то, что думаю? Правду‑матку? — деловито осведомилась Нана. — Даже если тебе будет неприятно это слышать?

— Ты меня пугаешь, — насторожилась Вероника. — Если ты сейчас скажешь, что он и тебя оприходовал, то я, пожалуй, и вовсе перестану верить в хорошее.

— Нет уж, увольте, — усмехнулась Нана. — Я считаю, что ты тоже виновата, мать. Очень уж ты себя запустила. Нет, я понимаю, времени не было и денег. Но посмотри на себя его глазами. Он влюбился в беззаботную девчонку, которая смеялась так, что все оборачивались, у которой были синие глаза размером с блюда для плова и осиная талия! А в жены ему досталась безразмерная унылая тетка, которая только и способна, что жаловаться на жизнь. Неудивительно, что ты стала для него никем. Ты и есть никто — серая, бледная, унылая, ни одной яркой черточки.

Вероника больше не сдерживала слезы. Она пыталась спорить, говорить, что это не она виновата, а обстоятельства, что она едва тянула ребенка и дом и у нее совсем‑совсем не было сил заниматься еще и собою, что и сам Влад не раз говорил ей, еще давно, еще когда им было по шестнадцать, что любит ее не за яркую внешность, а за нечто большее, нечто, что он сумел разглядеть в ее глазах. Но в глубине души она понимала, что подруга права. Она опустилась, сдалась, не выдержала битвы с обстоятельствами. И нет ей оправдания, нет. Ну ладно, раньше у них не было денег, да и маленький Юрочка требовал повышенного внимания. Но теперь‑то, теперь! Дом — полная чаша, Юрочки весь день дома нет, у него тоже любовь и какие‑то там свои проблемы. Казалось бы, живи в свое удовольствие, трать деньги, ходи на аэробику и в бассейн, меняй наряды. Но нет, Вероника продолжала жить по‑старому, в домашних хлопотах и добровольном аскетизме. В итоге в сорок лет она выглядел куда старше ровесниц. Да и располнела неприлично, что уж там говорить.

— Эй, ты там плачешь, что ли? — взорвалась трубка возмущенным Наниным голосом. — Прекрати, я не за этим тебе правду сказала. Я хочу, чтобы ты изменилась, чтобы наконец начала что‑то делать!

— Поздно, — прошептала Вероника, глотая соленые слезы. — Не получится, Нанусик, уже слишком поздно. Да и стимула нет. Столько всего придется делать. Я не смогу, уже не смогу втянуться.

— У тебя есть под рукой карандаш? Тогда записывай! Лучший пластический хирург в этом гребаном мире. Неприлично дорогой, но, поверь, оно того стоит. Записаться к нему невозможно, но ты скажешь секретарше, что ты от меня.

— Пластический хирург? — Вероника не поверила своим ушам.

Почему‑то она привыкла презирать дамочек, которые цепкими акриловыми коготками рвут на себя шелковое покрывало упархивающей кукольности. Натягивают лица, раздувают губы, стирают морщинки. При этом все равно почему‑то видно, сколько им лет. Да, их кожа становится более гладкой, но все равно они выглядят жалко, жалко. Она не могла понять природу этого презрения. Может быть, просто зависть к более смелым, чем она сама?

— Да, именно так, — жестко ответила Нана. — Сейчас тебе нужны радикальные изменения. Чтобы его огорошить, чтобы он наконец тебя заметил .

И вот пожилой доктор, классический Айболит с иллюстрации, ласково улыбающийся в седые усы и авторитетно поблескивающий очками, с помощью специальной компьютерной программы показывал, что можно сделать из Ники.

— Работы много, — честно предупредил он. — Круговая подтяжка, пилинг под глазами, немного укоротим нос, губы пусть будут более полными и четко очерченными, подтянем грудь, увеличим ее до третьего размера, липосакция живота и бедер, и еще немного убрать жира над коленками. Все можно сделать за один раз, работать я буду с двумя ассистентами. Потом останется только отправить вас к стоматологу, и все. Вуаля!

С экрана белозубо улыбалась Новая Ника — почему‑то она оказалась загорелой, чем‑то похожей на голливудских актрис в том возрасте, когда они еще храбрятся, в седьмой раз выходят замуж и носят гавайские купальники, но уже лет пять как не играют романтических героинь. Эта новая женщина, бесспорно, была куда более ухоженной и эффектной, чем она, Вероника. Но все‑таки вряд ли могла конкурировать с художественной гимнасткой девятнадцати лет от роду.

По подоконнику важно расхаживал голубь, посматривая круглым ничего не выражающим глазом на нее, растерянную. Вероника почему‑то вспомнила, как двадцать пять лет назад она вернулась из роддома с крошечным Юрочкой на руках. Ее встречали мама, свекровь, Влад, все улыбались, умилялись красному Юрочкиному личику, фотографировались. Как‑то так получилось, что Вероника осталась в стороне, младенца передавали с рук на руки, пока он не оказался в дрожащих от волнения объятиях молодого отца.

— Ты счастлива? — спросил у нее Влад.

Она радостно кивнула, а потом добавила:

— Только мне надо немного похудеть, — и с виноватой улыбкой похлопала себя по раздавшимся бедрам.

И впервые увидела, каким жестким может быть его взгляд, как страшно каменеет его лицо, а глаза словно зарастают толстой коркой синего льда.

— Даже не смей об этом думать. В первую очередь, ты кормящая мать.

Наверное, тот момент все и определил. Второй очереди для нее не было предусмотрено, Вероника была совсем молодой и легко согласилась на роль покорной жены при патриархальном муже, она даже не пыталась отвоевать территорию, она делала все, что хотел Влад. А хотел Влад работать, хотел, чтобы дома ждал здоровый румяный сын и теплый суп со свежевыпеченной ватрушкой. На самом деле они были чужими все эти двадцать пять лет, просто она ничего не замечала. Все эти двадцать пять лет она была для Влада никем.

Разве она была виновата? Разве она сама сделала выбор? Разве она подурнела из‑за лени, из‑за аппетита Гаргантюа, из‑за расхлябанности, избалованности?

И что дальше? Сейчас она должна страдать, восемь с половиной часов лежать в дурмане общего наркоза, потом колоть морфин и от боли кусать уголок казенной больничной подушки, терпеть, носить компрессионное белье, чувствовать, как жалобно молит о пощаде каждая клеточка тела. Ради чего? Чтобы показать — да, она была никем, но теперь‑то ого‑го, сотрясись, земля, новая Афродита с забинтованным носом выходит на охоту? Женщина‑никто сбрасывает кожу, чтобы начать новую жизнь в сорок‑то лет?