Павел Астахов - Рейдер

Петр Петрович растерянно кивнул. Все, чего он достиг, он достиг помимо родственных связей – сам. Однако никто не имел права приближаться к нему так близко.

– Что вам надо? – выдавил из пересохшего горла Петр Петрович.

– Мне понравилось, как вы работаете. Особенно хорош был рейд на комбинат плодово-ягодных вин. Сколько у вас было процентов акций?

– Две десятых… – одними губами ответил Петр Петрович.

Именно столько ему хватило, чтобы положить руку на сотни гектаров земель комбината в Подмосковье. Естественно, все ушло под жилищную застройку.

– Но, может быть, хватит бороться с доярками и агрономами? – придвинулся к нему Йон. – С таким-то талантом…

Спирский насторожился. Нельзя было исключать, что этот «рыцарь» счел его ремесленником, которому необходимо покровительство господина.

– Вам давно пора совершать точечные операции, – откинулся на спинку кресла собеседник. – Хватит «бить по площадям»…

– Ближе к делу, Йон, – потребовал Спирский. – Что именно вас интересует?

Собеседник понимающе наклонил голову и начал перечислять, попутно загибая пальцы:

– Ногинская фабрика электробытовых приборов – там производились высокоточные приборы опознавания ракет и торпед, – загнул он мизинец.

Спирский криво улыбнулся.

– Подольский лифтовой завод, – загнул Йон безымянный, – производил шахты и подъемные механизмы для стратегических ракет.

Петр Петрович потешно поднял брови.

– Тригорский комбинат, – загнул средний палец Йон, – специализировался на микроагрегатах, незаменимых в сложных комплексах вооружений…

– А сколько за это дают? – оборвал его Спирский.

Он слишком хорошо помнил историю с масштабной распродажей советского вооружения – пусть формально и списанного – на территории объединенной Германии. Да, западные «партнеры» получили то, что их интересовало, но вот российский юрист, нашедший ходы в генералитет, в конце концов оказался крайним. Можно было сказать и так, что сунувшийся в большую игру адвокат пал жертвой собственной алчности, а можно сказать и так, что его подставили, – причем непонятно кто – наши или его собственные «партнеры».

– Ну так, сколько за это дают? – повторил он вопрос. Собеседник обнажил ослепительно белые зубы.

– Никаких секретных технологий в интересующих меня фирмах давным-давно нет. Мне необходимо лишь то, что было подвергнуто конверсии, то есть рассекречено и переведено на мирные рельсы.

Петр Петрович непонимающе тряхнул головой:

– А где смеяться?

Йон на секунду нахмурился, переваривая русский юмор, и, было видно, решил говорить все, как есть.

– Конверсия ничего не значит. Вы же понимаете, что линия по производству патронов может быть легко переделана в линию по производству конфет. А потребность в конфетах в нынешнем неспокойном мире колоссальна!

Петр Петрович рассмеялся:

– Ну и купили бы, если так по конфетам страдаете! Какие проблемы, если все рассекречено?

– Пробовали, – кивнул Йон, – и вначале все шло успешно, пока один из наших коллег в 2000 году не был превращен в козла отпущения при покупке технического отчета НИИ «Турбоагрегат». Над ним провели показательный процесс, осудили на пожизненное заключение и тут же помиловали, отпустив с позором домой.

Петр Петрович задумался. Он понимал, что государство, спасая оборонку от беззастенчивой скупки, прошло по той тончайшей границе между законом и беззаконием, которую так часто использовал он сам.

– Именно поэтому нам так нужны вы, – снова придвинулся к нему Йон, – те, кто не нуждается в дополнительных разрешениях, – он улыбнулся, – но нуждается в дополнительных денежных знаках.

Петр Петрович попросил сутки на размышление, а через две недели российский бизнес потрясла новость о дерзком захвате, который совершила «МАМБа». Пресса, кроме, пожалуй, сайта «Компромата нет», не придала особого значения захвату Горюновского завода лакокрасочных изделий и технологий. Хотя именно здесь когда-то производили краски, невидимые для радаров.

Губернатор сумел вырваться домой часа на полтора раньше, чем рассчитывал.

– Ты уже приехал? – удивилась Настя и присела рядом. – Так рано?

– Обычный конец рабочего дня, – обнял он ее за плечи и тут же объяснил: – В Москву надо ехать, доченька.

Настя склонила голову к отцовскому плечу, а Некрасов грустно вздохнул и посмотрел на противоположную стену, где висел огромный портрет кисти Александра Шилова. Красивая моложавая женщина смотрела на обитателей комнаты и словно готова была им сказать что-то вроде: «Доброе утро, мои родные! Как дела?!»

– Была бы жива мама, все было бы иначе, – тяжело уронил Валерий Матвеевич.

Настя мгновенно приложила свою ладошку к его рту.

– Папа, я тебя прошу, не надо! Маме там хорошо. А портрет мне этот никогда не нравился, да и мама его не любила.

Некрасов снова вздохнул. Настя напоминала свою маму каждым жестом.

– Папка, не грусти! – затормошила его дочь. – А вместо портрета лучше давай повесим фотографию. Помнишь, ту, когда вы только поженились, а я родилась. Вы – еще студенты, а я – лысый колобок!

Губернатор засмеялся: ему тоже нравилась эта фотография. Да и вообще, его дочь смотрела в самую суть вещей. Встречая на каком-нибудь мероприятии очередного министра, она порой говорила: «Фу-у, какой неприятный тип!», и, странным образом, именно этот человек доставлял Некрасову хлопоты. Или, наоборот, отмечала: «Удивительно милый человек!» Проходило время, и Валерий Матвеевич снова признавал: дочь права.

«Если бы она так же не ошибалась с этим адвокатом…» – мелькнула непрошеная мысль.

– А что этот Павлов… тебе не звонил? – вдогонку ушедшей на кухню дочери крикнул он.

– Он в Москву не так давно уехал, – отозвалась Настя.

«Интересно, – отметил губернатор, – у его клиента Батракова только что пансионат «отжали», а он – запросто уезжает в Москву… Мне бы его проблемы…»

Губернатор вздохнул: возле Тригорского НИИ уже крутились понаехавшие из столицы журналисты, и ему в такой ситуации оставлять город было не с руки, но, как известно, приглашения от первого лица страны обсуждению не подлежат. Да и вокруг Кремля определенно что-то происходило – уж на то, чтобы понять это, многолетнего опыта Некрасова хватало.

Когда тригорская история была, в общем, закончена, Марк Минаевич Фрид снова загрустил. Ему нравилось не только играть роль Великого Олигарха, но и участвовать в спасении людей, освобождать заложников – в общем, влиять на общественные процессы, а значит, жить.

Так бывает, что останавливается «Роллс-Ройс», и вышедший из него бизнесмен в страусиных ботинках и бобровом пальто покупает у бабки-торговки подгорелый пирожок с картошкой и смачно уплетает его за обе щеки. Нечто подобное происходило и с Фридом. Да, государство признало за ним право быть миллиардером, однако сам он вдруг начал утрачивать вкус к жизни и все чаще чувствовал себя так, словно живет в стеклянной банке, наполненной абсолютным вакуумом.