Баяндур Погосян - Письмо Фиолетовой Ведьме

«Может быть, это один из способов узнать по-настоящему одиноких людей... они всегда могут придумать, чем заняться в дождливые дни. И вы всегда можете позвать их. Они всегда дома. Всегда».

Стивен Кинг, «Кристина»

Картонные фигуры, танцующие под грустные вальсы Шопена. Странным человеком был этот Шопен - его вальсы не были предназначены для танцев. Наверное, он не любил танцы. Может, долго сидел и наблюдал, как его избранница танцует с разными кавалерами, а сам не осмеливался подойти к ней, потому что в один миг разучился танцевать. Может, когда-то и в его голове картонные кавалеры в старомодных фраках и цилиндрах крутили свой вечный танец, держа за руки своих картонных дам в пышных, вычурных платьях.

Какая тоска, безнадежность и обреченность в его музыке... Любой легкий луч радости, почти не меняясь, становится грустью.

А картонные фигурки - бездушные и безразличные порождения чьего-то больного воображения, танцуют под звуки плачущего пианино.

Мы тоже, наверное, когда-то были такими же фигурками - разбивали чье-то сердце своим беззаботным танцем. Так почему же тоска и отчаянье засели дождем на моем сердце? Может быть, я и не заметил, что весь наш танец станцевал один, а ты - тоже одна, но со своим любимым. А с кем же, интересно, танцевал он?

Кто же мы? Всего лишь картонные фигурки, танцующие под грустные вальсы Шопена. Всего лишь картонные фигурки.

Память и виски со льдом - плохие вы мне друзья.

Мои первые воспоминания довольно таки странные: удушье и страх, жидкость, давящая со всех сторон, вливающаяся в пустоту внутри, и удушье. Потом тишина - кажется, все кончилось, не успев начаться. Тогда я и заработал тот свист в ушах - вопящий свист статической тишины, который потом всю жизнь меня преследовал. Стоило мне перестать бежать, и он настигал меня. Поэтому я всегда боюсь остаться один.

Меня вытащили, грубо выкачали жидкость, и я выжил. Из сплошного света начали вырисовываться серые стены, на которых едва виднелись красноватые образы каких-то непонятных цветов. Тусклый свет за окном бросал квадратные тени, обостряя чувство одиночества и заброшенности, которое там царило.

Вначале время будто застыло в воздухе и казалось, будто можно ощутить, как ее стрелки гнутся под ледяной коркой. Края окна порылись белой пыльцой, и вскоре все окно разрисовалось абстрактными образами.

Однажды ночью я проснулся от пронзительного воя, который потряс меня до глубины души. Отчаянье, тоска, боль - сколько чувств было в этой одинокой песне. Леденящий душу страх наполнил мое жилище: в этой песне была часть меня, о которой я не знал и которой я жутко боялся. Но вой сломал лед, сковавший время вокруг меня, тем самым предзнаменуя конец периода, который я назвал Зимой.

Время... Алистер Кроули говорил: «Когда-то я тратил время - теперь время тратит меня».

Скоро рисунки на окне поднялись на потолок и, превратившись в воду, начали капать, воссоздавая свои более закругленные версии на полу.

Из моих запястий начало что-то расти, и я днями наблюдал, как что-то прямоугольное вырисовывается из-под моей кожи. Однажды ночью я проснулся от страшной боли: кожа на запястьях была разорвана, а на полу лежали вырвавшиеся из-под нее бритвенные лезвия. Не хватило сил даже на то, чтобы вырваться из лужи собственной крови. Так я и лежал, одурманенный сладковатым запахом рубиновой жидкости, и начал прирастать к своей постели.

Запястья восстановились, кровь высохла, превратившись в пепел. А корни хоть и награждали каждую мою попытку двигаться адской болью, в то же время снабжали меня жалким подаянием жизненной силы. День за днем они все больше и больше разрастались вокруг меня, покрывая густым хаосом своих щупалец.

Период после Зимы я назвал Весной. Это было время агонии и порабощения. Оно закончилось, когда я достаточно окреп, чтобы преодолеть боль и вырваться из плена корней, которые хоть в начале и потянулись за мной, но потом высохли и обратились в прах. И я понял, что не корни кормили меня жизнью, а я их - своей свободой и болью.

После этого поднялась такая жара, что даже время задохнулось и опять остановилось. Я жил, мысленно превращая цветы на стенах в рожицы, пока в один прекрасный день они не начали со мной разговаривать. Было бы прекрасно, если бы они подружились со мной, но вместо этого они начали в один голос критиковать каждый мой шаг, тысячу глаз следя за мной. В один день я не выдержал, взял уже заржавевшие лезвия и содрал со стен все цветы, оставив лишь голые, серые стены. Так закончился период, названный мной Летом.

После Лета наступила звучная тишина, и я смирился со своим одиночеством, и я перестал бояться этого монотонного звона, который преследовал меня везде и всегда. Потом из тишины начала вырисовываться простая, но безумно красивая и грустная мелодия. Она наполнила меня новой жизнью, и я заплакал.

Все это время я глотал слезы и боялся показаться слабым, но они накопились и вылились по чувственным нотам этой песни. Когда успокоился, то увидел, что на полу - посреди всей серости моей комнаты - лежит одинокий кленовый лист, раскрашенный в мягкий оранжево-красный цвет.

Я взял его на руки, и он превратился в оранжевую бабочку, которая помахала крилями и застыла без жизни - как все, к чему я когда-либо касался. Так закончился самый красивый, но и самый грустный период моей жизни - так закончилась Осень.

Вместе с ней я канул в забвение.

Ты ведь видела это все, когда смотрела в самые живые в мире глаза человека, который родился мертвым? Ты ведь видела жизнь, какой она есть. Видела собаку, сбитую машиной - истекающую кровью, мочой и дерьмом, купающуюся в них, захлебывающуюся ими, видела, знаю. Видела, как ее глаза заносит пеленой и знала, что ее больше нет, хоть тело еще двигалось. Видела, как муха едет по железной полоске рельс и падает. Видела, как по рельсам шла босоногая девушка с фиолетовыми волосами, и дерзкий темноволосый сорванец помогал ей держать равновесие.

Видела, я знаю.

И все же не смогла, вобрав в себя весь мир, стать свободной. Все мои подарки лишь заставили тебя потяжелеть, ведь крылья - лишнее бремя для того, кто не умеет летать.

Я не говорил тебе никогда, но я свои собственные крылья тебе подарил. Оторвал и подарил. Пришлось отрастить себе новые.

Чему же я удивляюсь.

Когда-нибудь я прощу тебя и полюблю твою память. Тогда я перепишу рассказ о нас. Как же он будет начинаться? Ах, да, вот так:

«Когда-то, давным-давно, но не давнее вчерашнего дня, мы были детьми...»