Дина Рубина - Больно только когда смеюсь

И еще одну прелестную сцену видела я в одесском трамвае. Это был полупустой вагон, и у окна сидели две то ли москвички, то ли петербуржанки. Одна из них громко обсуждала пыльную, грязную и провинциальную Одессу, которая есть ни что иное — как литературный миф… После этих ее слов в вагоне воцарилась тяжелая пауза. Одесситы переглядывались и ждали — кто возьмет соло. Наконец, маленький сутулый старичок, меланхолично глядя перед собой, сказал задумчиво: «Да-а-а… коне-е-ечно… Одесса могла понравиться только такому голодранцу, как Пушкин… Но он здесь полюбил, и ему ответили взаимностью! А вам, мадам, даже если б вы и полюбили здесь кого-то, ответить взаимностью не смог бы даже такой старый еврей, как я!» И все вздохнули с облегчением, и трамвай покатил дальше…

А объявления — одесские объявления! Таблички, дощечки, записки… На дверях одной аптеки я видела целых два. Одно казенное: «Аптека временно закрыта», другое рукописное, пониже: «Фима, заходи!»

А на дверях круглосуточной аптеки висел листок с написанным от руки: «Слышу! Уже иду!»…

В те дни я просто гуляла и гуляла по Одессе, заглядывая в какие-то лавки, посматривая в открытые окна, забредая во дворы… С одного балкона свешивался по грудь старик в тельняшке, видно, из бывших моряков.

— «Хаю-ду-ю-ду, вашу мать! — орал он на ссорящихся во дворе соседок. — Гуд морнинг, бляди!»

И вот так, гуляя, из дверей одной раскрытой настежь лавочки я услышала:

— Дама, зайдите! Такого вы еще не видали!

Я, конечно, вошла, и едва взглянула, поняла: да, такого я не видала. Это была величавая женщина с лицом императрицы, невероятных габаритов. Третий подбородок плавно переходил у нее в грудь, грудь — в живот, живот — в колени. И все это расстилалось вокруг и занимало всю небольшую комнатку. А на прилавке перед ней были разложены женские рейтузы невероятных расцветок, какие в народе называются «сотчные».

Увидев меня, она схватила огромные фиолетовые трико, развернула баяном на своем могучем бюсте и страстно проговорила:

— Теплые штаны для вашей мами!

Я поняла, что не могу отсюда уйти без добычи.

— Скажите… — спросила я, замирая от блаженства… — а моего размера у вас что-нибудь?..

Она смерила меня оценивающим взглядом и отрезала:

— Дама! Шо вы с себя строите?

— Понимаете… — проговорила я. — Вот если б на этой майке были цветы…

— Да-а-ама! — пропела она презрительно. — Вам нужны цветы?! Так по-са-ди-те их!

Именно в Одессе я увидела настоящую дощатую будку часового мастера, каких нигде уже не осталось. Накануне я сдуру купила часы, легкомысленно забыв наставления Великого Комбинатора, что вся контрабанда в Одессе делается на Малой Арнаутской. Само собой, на вторые сутки часики мирно усопли. Так что, можно представить, с какой надеждой я кинулась к будке часовщика.

В ней сидел маленький лысый старичок, с насаженным на глаз картонным стаканом-линзой. Мой дед был точно таким часовщиком в Харькове, поэтому я чуть не прослезилась.

— Боже мой! — воскликнула я. — Только в Одессе остались такие часовые будочки.

Он поднял лысину, переставил стаканчик на лоб и внимательно на меня посмотрел.

— Мадам… — грустно проговорил он. — От Одессы осталась одна интонатия…

А взглянув на мои новоприобретенные часы, вздохнул и сказал:

— Вам нужен трамвай.

— Какой номер? — встрепенулась я, думая, что он направляет меня в какой-нибудь Дом быта поблизости…

— А это вам без разницы, — ответил он без улыбки. — Дождитесь трамвая и положите этот хлам на рельсы… Для развлечения.

Вообще, в этот, да и в следующие мои приезды со мной в Одессе происходили разные забавные и трогательные случаи и встречи, о которых когда-нибудь расскажу. Но самым страшным впечатлением был мой собственный вечер в Израильском культурном центре. Ну, думала я, одесская публика должна быть самой чуткой к юмору… Выступаю я легко, артистично, рассказываю много смешного и, в общем, не утомляю публику своей прозой. Наградой мне обычно бывает неумолкающий смех аудитории. Но тут… Внимательно и строго глядя на меня, одесситы молча выслушивали всю мою ударную программу. Прошли полчаса… Я поняла, что это — провал… Никогда в жизни мне не было так страшно и так одиноко на сцене… Благодаря своему опыту «вечной выступальщицы», я дотянула вечер до конца, в полуобмороке промямлила какие-то завершающие слова… И тогда из заднего ряда поднялся здоровенный пожилой дядька с лицом персонажа из бабелевского рассказа и авторитетным тоном вежливо сказал:

Спасибо! Вы всех нас удовлетворили!

— И ВСЕ-ТАКИ, НИ ТАШКЕНТ, НИ ДАЖЕ ОДЕССА НЕ ЯВЛЯЮТСЯ РЕЛИГИОЗНЫМ «ЦЕНТРОМ МИРА». ВЫ МНОГО И ДОВОЛЬНО ПОДРОБНО ПИСАЛИ ОБ ИЕРУСАЛИМЕ, НО МНЕ ХОЧЕТСЯ СПРОСИТЬ: ТО НАПРЯЖЕНИЕ САМОГО РАЗНОГО — НЕ ТОЛЬКО ПОЛИТИЧЕСКОГО — СВОЙСТВА, ЧТО ВИТАЕТ НАД ЭТИМ «ЦЕНТРОМ МИРА» — К НЕМУ МОЖНО ПРИВЫКНУТЬ?

— Более того: без него можно чувствовать себя энергетически опустошенным. Между прочим, я встречала людей, которые не выносят «иерусалимского воздуха», буквально заряженного огромной энергетикой. Не выносят физически: у них начинает болеть голова, поднимается давление… У меня — наоборот. Лет пять я работала в газете, редакция которой находилась в Тель-Авиве. Ездила туда раза три в неделю.

У иерусалимцев это называется «спуститься». Говорят, например: «Завтра я должен спуститься». Даже города не называют. Неважно: Тель-Авив это, Реховот, Герцлия или Ришонле-Цион. «Спуститься» — и точка. Вообще, по мнению иерусалимцев самое лучшее, что есть в Тель-Авиве — это шоссе, ведущее в Иерусалим.

Так вот, работая в Тель-Авиве, к концу дня я обычно становилась сонной мухой, еле ноги таскала. Притаскивалась на автобусную станцию, усаживалась в иерусалимский автобус и… засыпала… Просыпалась, когда автобус въезжал в Шаара-Гай, «Ворота ущелья» — тот перекресток, откуда в Иерусалимском коридоре дорога начинает подниматься вверх, петлять, взбираясь все выше в Иерусалимские горы.

И вот, по мере того, как автобус поднимался все выше и ближе к Иерусалиму, я приходила в себя, а, выйдя на центральной автобусной станции, — полная сил и намерений — отправлялась еще в центр Иерусалима на разные встречи и вечерние затеи.

И всегда, когда чувствую некоторый упадок сил, я просто выезжаю в центр города, сажусь за столик какого-нибудь кафе и наблюдаю жизнь… Это очень поднимает тонус и вообще, возвращает охоту жить.

— А ОБИЛИЕ ТУРИСТОВ НЕ УТОМЛЯЕТ?

— Да что вы, это просто компонент толпы. Они же немедленно вливаются в общую круговерть. Мне даже кажется, что Иерусалим проглатывает на время туристов, как кит — Иону. Возможно, до известной степени и переваривает.