Дина Рубина - Больно только когда смеюсь

— Мэм, — вежливо и строго сообщала очередная чернокожая дама в форме, — сейчас я коснусь вашей правой груди.

— О'кей…

— Мэм, сейчас я коснусь вашей левой груди.

— Валяй, — вздыхаю я по-русски.

— Мэм, сейчас я ощупаю вашу спину…

Каждый раз при этом я вспоминала ребят в израильском аэропорту, их странную на первый взгляд манеру задавать идиотские вопросы, внимательно следя за реакцией пассажира:

— Скажите, ваша мама пела песни на идиш?

— Почему моя мама должна петь песни на идиш?! — вскипает дюжий русский мужик. Все в порядке, человек адекватно реагирует на вопрос. Конечно, и израильтяне, бывает, обыскивают багаж того или иного подозрительного пассажира, но случается это значительно реже. Словом, видно, что «боевая готовность номер один», в которой мы существуем ежедневно, для американцев — еще непривычная реальность.

Вообще, не только на экстремальных примерах сталкиваешься с кризисом здравого смысла, который высекает то самое столкновение морали демократического общества с естественными нуждами дела.

Моя американская подруга Наташа — химик, работающий над созданием противоракового препарата, — рассказывает о своих опытах. Крыса (специальная, генетически отобранная, «чистая линия»), стоит дорого — 35 долларов. Когда Наташа получает их для опытов в лаборатории, она подписывает бумагу, где одним из пунктов стоит условие — умертвить крысу после опыта.

— Почему?! — удивляюсь я.

— Негуманно оставлять их в живых. «Зеленые» засудят.

Накануне нового опыта коллега, в ответ на сетования Наташи о дороговизне крыс, говорит:

— Тебе же не нужна для этого опыта «чистая линия», пойди в зоомагазин и купи там крыс по 2 доллара за штуку.

— Но ведь, если я скажу, что мне они необходимы для опытов, мне их не продадут! — резонно замечает Наташа.

— А ты не говори.

— А если спросят?

— Ну, если спросят, — легко отвечает коллега, — скажи, что у тебя есть удав и тебе необходимо его кормить…

Этот ее рассказ я пересказала при встрече Игорю Губерману. Мы посмеялись невесело, обсуждая причудливый крен морали демократического общества, заметив, правда, что лучше уж такой крен, чем в противоположную сторону.

— Интересно, вот мы с тобой кто — крысы или удавы? — задумчиво спросила я.

— Мы — кассиры в их зоомагазинах, — секунды не промедлив, ответил Губерман.

— РАСПРОСТРАНЕНО МНЕНИЕ, ЧТО КНИГА, СНАБЖЕННАЯ «ПОПЛАВКОМ» ПРЕДИСЛОВИЯ КАКОГО-НИБУДЬ ИЗВЕСТНОГО ПИСАТЕЛЯ, БУДЕТ ЛУЧШЕ ПРОДАВАТЬСЯ. ВЫ РАЗДЕЛЯЕТЕ ЭТО УБЕЖДЕНИЕ — СУДЯ ПО ТОМУ, ЧТО САМИ НАПИСАЛИ НЕМАЛО ПРЕДИСЛОВИЙ К КНИГАМ ИГОРЯ ГУБЕРМАНА, РЕНАТЫ МУХИ, МАРИНЫ МОСКВИНОЙ?..

— Нет, убеждения этого не разделяю, и думаю, что истинный Читатель сам выбирает — что читать, никакие советы-предисловия ему ни к чему А то, что к книгам своих друзей, которые в представлении и продвижении не нуждаются, я писала, скажем так, объяснение в любви, — так это дань моему личному удовольствию.

— «ДА БУДЕМ МЫ К СВОИМ ДРУЗЬЯМ ПРИСТРАСТНЫ, ДА БУДЕМ ДУМАТЬ, ЧТО ОНИ ПРЕКРАСНЫ»?

— Вот именно. Я — человек цеховой, клановый, никогда не скрываю, что пристрастна к своим друзьям. Всячески и во всеуслышание это декларирую. При этом и жульничаю: я ведь не только пишу предисловия к их книгам, но сплошь и рядом вывожу их в полный рост во вполне художественных своих опусах. То есть, еще и наживаюсь на «светлом образе» то одного, то другого.

— А ДРУЗЬЯ НЕ ВОЗРАЖАЮТ? ВЕДЬ МАЛО КОМУ НРАВИТСЯ ФИГУРИРОВАТЬ ПОД СОБСТВЕННЫМ ИМЕНЕМ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУСТЬ ДАЖЕ И БЛИЗКИХ ПРИЯТЕЛЕЙ. ВСЕ-ТАКИ, ЛЮБАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ИСКАЖАЕТ «ИСТОРИЧЕСКИЙ ОБЛИК»?

— Да что вы, они и пикнуть не смеют. Хотя Губерман, бывает, хмурится. Я ведь иногда нагло записываю за ним — как булгаковский Левий Матвей за Иешуа. При этом с той же степенью достоверности.

Меня спасает только то, что в этих записях я не навожу на свой собственный образ литературного глянца. Наоборот.

Когда некое екатеринбургское издательство выпустило мой четырехтомник, я позвонила Игорю Мироновичу и с плохо скрываемым хвастовством сказала:

— Знаешь, как-то даже сама перед собой робею. Может, начать по утрам со своим отражением в зеркале здороваться? Вообще, пора как-то посолидней себя держать. Добавить, что ли, килограмм семнадцать к заднице.

— Не стоит, — сказал он. — Ты лучше четырехтомник под юбкой носи.

Картинки по теме:

Мы собрались у Саши Окуня по случаю какого-то праздника — и все после поездок. Разговоры вперебивку, взахлеб, взрывы смеха… Рафа и Алла Нудельманы, только вернувшиеся из Голландии, с восторгом рассказывают о том, как в Гааге они покупали на улице с лотка знаменитый «харинг», только что выловленную селедку, абсолютно несоленую.

— Они кладут длинный ломоть «харинга» на дивную белую булку, разрезанную вдоль. Это так божественно вкусно, — говорит Рафа, — что мы с Аллой съели по булке, потом встали в очередь еще раз, купили по второй и съели, а потом не выдержали и в третий раз встали в очередь!

Я замечаю:

— Не проще ли было сразу купить по три булки, Рафа?

Губерман на это, совершено серьезно:

— Так дорого же!

2002 год, мы с семьей в Москве: я служу в Сохнуте. Из Иерусалима приехал Игорь Губерман, пришел в гости. На него, как обычно, набежало еще народу… Первым делом ухлопали водку, но осталось, к счастью, еще полбутылки коньяку. Игорь наливал Борису, приговаривая:

— Старик, пей коньяк, коньяк трезвит!

Дня три спустя все мы сидим на дне рождения у Лидии Борисовны Либединской. Компания большая, водка, само собой, скоро кончилась. Но выясняется, что осталось виски. Игорь показывает бутылку Борису Жутовскому, спрашивает:

— Старик, тебе виски налить? Виски жутко трезвит.

Я немедленно встреваю:

— Ты же говорил, что коньяк трезвит?

Он значительно помолчал и сказал:

— Не подтвердилось.

Презентация книги Александра Окуня и Игоря Губермана «О вкусной и здоровой жизни» в Литературном музее имени Пушкина на Пречистенке.

После официальной и развлекательной части следует недурной фуршет с возлияниями. И все же по окончании вечера остается чувство легкой неудовлетворенности. Все мы дружно решаем, что вот теперь как раз надо завалиться к общему приятелю, у которого всегда есть, чем порадовать друзей.

Останавливаем какой-то старый рыдван, дружно вваливаемся, рассаживаемся… и тут выясняется, что никто не помнит адреса нашего приятеля, название переулка. Визуально помним все: прямо, потом направо, потом несколько зигзагов… и… и… словом, где-то в центре.