Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

Когда рука срослась, Виталий уволился из магазина, устроившись электриком в новый супермаркет. А Маргарита пошла работать в библиотеку. Через дорогу от дома.

Обряд крещения мы снимали не в самой церкви, а в примыкающем к ней помещении с низкими сводами, расписанными библейскими сюжетами. Живое пламя множества свечей колебало изображённые на стенах человеческие фигуры, и казалось, глядя на мерцающие лица, – они сейчас заговорят; может быть, уже говорят, только мы их пока почему-то не слышим.

Отец Михаил был в празднично-золотистом тяжёлом облачении, двигался медленно, говорил обстоятельно, без ожидаемых проповеднических интонаций. До начала обряда он объяснял его суть, и наш нахальный оператор с телекамерой на плече подошёл в этот момент почти вплотную, сняв крупно, во весь экран, расчёсанную на пробор голову батюшки, небольшую, аккуратно подстриженную бороду и невозмутимо-сосредоточенный взгляд.

– Совершается глубочайшая тайна, – говорил отец Михаил стоявшему прямо перед ним оператору и его телекамере. – Происходит возвращение человека к целостности и невинности, восстановление его истинной природы, замутнённой и искажённой грехом.

А рядом уже готовили к обряду младенцев – распелёнывали, успокаивали, осторожно передавали в руки батюшки. Отец Михаил окунал их, орущих, в сверкающую серебряную чашу под мощное звучание тропаря, исполняемого пожилым седобородым дьяконом. Его бархатистый бас, пропитанный чувством победного, долгими годами чаемого и наконец сбывшегося торжества, щедро растекался под низкими сводами.

Возле ступенек, ведущих вниз, в купель, облицованную узорчатой плиткой, ждали своей очереди взрослые, закутанные в белые простыни, с лицами, тронутыми детским выражением неловкости и любопытства. Это для них зазвучали слова из тропаря: «Ризу мне подашь светлу, одеяйся светом яко ризою…» Они не отворачивались, а лишь слепо щурились, когда улыбавшийся отец Михаил деловито погружал короткую гибкую метёлку в серебряный сосуд, а затем, словно бы играя, обрызгивал их склонённые головы. (Попутно я выяснил, что сейчас, крестя взрослых, купелью почти не пользуются.) Завершая, отец Михаил обошёл всех, трижды перекрестил и, возложив руку на голову каждого, провозгласил легко и весело, будто навсегда освобождая человека, принявшего обряд крещения, ото всех оставленных за пределами этих стен житейских мерзостей: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь!..»

По возбуждённому лицу нашего оператора, не опускавшего с плеча тяжёлую камеру, по тому, с какой быстротой он выхватывал из происходящего наиболее выразительные куски, я понял: съёмка удалась. В конце мы даже попытались, с разрешения отца Михаила, поговорить с новокрещёными, и я удивился тому, с какой решимостью, не боясь камеры, они, ещё не остывшие от пережитого, отвечали на мои вопросы.

Один ответ мне особенно запомнился. Немолодой лысоватый человек, в очках, которые он снимал, протирая носовым платком, с тревожно быстрым взглядом объяснил мне свою ситуацию так: «Что сюда привело?.. Жизнь вокруг какая-то мутная, понять, что происходит, невозможно. А тут мне спокойно. Появляется ощущение защищённости…»

Наша небольшая съёмочная группа уже несла через церковный двор упакованную аппаратуру в стоявший за оградой служебный автомобиль, когда я вспомнил о тех двоих, кого нам отец Михаил снимать запретил. И решил ещё раз взглянуть на них. Вошёл с крыльца в храм, в его гулкое сумрачное пространство, сиявшее живыми огоньками потрескивающих свечей, но у иконы Божьей Матери никого не застал. Разглядел же их на высоком крыльце, в толпе выходящих.

Грузный мужчина с непокрытой головой (кепка торчала из кармана куртки) осторожно сводил с крутых ступенек щуплую, похожую на подростка, женщину в сером платке, приговаривавшую:

– Осторожно, сынок, сам не поскользнись. Спаси нас, Господи!..

Недели через две после того, как прошёл наш сюжет по ТВ, поздним вечером мне позвонил из Канады Вадим. Его голос с неистребимыми, насмешливо-подтрунивающими интонациями звучал через океаны и материки так отчётливо, будто звонил он из соседней квартиры. У него там, в окрестностях Монреаля, свой, купленный в рассрочку дом в два этажа, на первом – просторная, совмещённая с кухней гостиная, камин и чуть не во всю стену телеэкран с автоматикой, позволяющей выуживать и записывать из сотни спутниковых телеканалов все московские передачи.

В России Вадим не был уже лет десять; время от времени, посмотрев что-то, его поразившее, звонит, уточняя: так ли на самом деле? Как-то удивился: надо же, Ленинские горы обратно в Воробьёвы переименовали! На этот раз, посмотрев наш телесюжет, он ничего не уточнял, сказал лишь:

– Вспомнил Маргариту… Ведь это она кричала нам что-то такое обличительное про иконы, когда мы в очередной раз схлестнулись… А сама, ты знаешь, вместе с Виталием приняла крещение…

Я рассказал ему, как увидел их там, в церкви, а потом, после съёмок, на крыльце.

Мы проговорили с Вадимом часа два, не меньше, всё никак не могли остановиться. Он насмешливо рассуждал о лености человеческого ума, предпочитающего метаться от одной иллюзии к другой, впадать то в один, то в другой морок, вместо того чтобы упорно исследовать правду нашей путаной, но в общем-то такой безостановочно влекущей жизни. Я же толковал ему о гармонии человеческих отношений, невозможной без душевной честности, которую каждый взращивает в себе сам, используя все подручные средства, в том числе и религиозные обряды, действующие на впечатлительных людей психотерапевтически.

…Мы даже успели попутно о чём-то поспорить, совсем как когда-то, много лет назад, на семнадцатом этаже нашей студенческой высотки. Той самой, что стояла тогда на Ленгорах, а сейчас стоит на Воробьёвых.

Ждали запоздавшего гостя. Того самого, о котором вспоминали потом, морщась и поёживаясь. А начинался тот вечер в общем-то идиллически. Опаздывавший позвонил с Киевского вокзала, сдавая багаж в камеру хранения, сказал – едет. И пока он ехал, Потапов, хозяин дома, с каким-то странным вдохновением, таившим то ли подавленную зависть, то ли жалость, рассказывал о своём студенческом друге тем, кто уже пришёл и привычно устроился в гостиной, за широким раздвижным столом, блистающим белоснежной, жёстко накрахмаленной скатертью, миниатюрными рюмками, пузатым графинчиком, лоснящейся селёдочкой на продолговатом блюде, усыпанном жемчужными кольцами лука.

В рассказе Потапова, сидевшего в торце стола, преобладала интонация изумления: полжизни минуло («Полжизни, братцы, вы только представьте!») с тех студенческих лет, когда они учились на филфаке, а его друг остался таким же – порывистым, открытым, искренним. Человеком поразительной душевной широты. («Да ведь по нынешним эгоистическим временам он просто урод!..») После филфака они оба оказались в одной молодёжной газете, где сокурсник Потапова сразу обнаружил свои пристрастия – писал о хороших людях, трудягах, конечно, не без некоторой их идеализации: годы были ещё те – 70—80-е, всей правды не скажешь. Других тем терпеть не мог. Не виделись лет пятнадцать, общались по телефону – особенно часто, когда страна на куски разломилась и Молдавия, где он жил, оказалась за границей. А едет он на свою историческую родину – в Рязань, к дальней родне, погостить да осмотреться. («Ах, Дёмин-Дёмин, юности моей незабвенной свидетель!.. Что-то ты везёшь с собой – какие воспоминания, какую, извлечённую из прожитых лет, истину, какой драматический излом?!»)