Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

А если эта осень жизни сваливается на человека в тридцать восемь лет? Нужна ли она ему, такая жизнь?.. С гнилью?..

…На следующий день, к вечеру, собрались домой. Погрузившись, обнаружили: отказал мотор. Сколько ни дёргал его за шнур мускулистый Венька Чуб, тот даже не чихнул. Пошли на вёслах. Миновали подтопленный половодьем лес, рябой от мельтешения бликов. Снова увидели в листве старых верб филигранные фигурки ослепительно белых цапель, невозмутимо смотревших на их судно. Пересекли поляну, где весь вчерашний день и сегодня утром на мелководье ловили сазанов, накрывая их, жирующих в траве, корзиной без дна. Вышли на плёс, с которого открывался холмистый спуск, усеянный утонувшими в садах домами.

Плёс бил в глаза слепящим блеском.

– Дайте я погребу, – попросил Чуб.

Бессонов пересел на корму – смотрел, щурясь, как Венька, признанный в команде силач, демонстрирует своё умение орудовать вёслами. Мимо шла плоскодонка того самого почтальона Пасечника, которого прошлым летом тащил против течения сом-великан, пойманный этой весной на отмели, возле бани. Пасечник, сидя на корме, грёб одним веслом. Судя по всему, он направлялся к своим поставленным в гирлах вентерям. Спросил издали:

– Поймали?

Сидевший на носу Мишка выволок из-под ног за жабры самого крупного сазана.

– Неужель на крючок? – не поверил Пасечник. – Рыба же сейчас сытая.

– Корзинкой, на поляне, – уточнил Бессонов, поприветствовав почтальона рукой.

Перегруженная шлюпка, сидевшая в воде по самые борта, шла тяжело, но уставший Чуб уступать вёсла не хотел.

– Говорят, в старину Гомер, путешествуя по морю, гребцам свои гекзаметры читал, – сказал Бессонов, глядя на упрямого Веньку с улыбкой. – Легче следовать ритму.

– Почитайте ему, – попросил Вовчик, – как в хатке, помните?

Что почитать им сейчас, здесь, в этом ослепительно праздничном сиянии воды и света, под плеск упругих вёсел и оклики рыбачков, скользящих мимо на лёгких плоскодонках?.. Он вспомнил Тютчева:

– А «минуты роковые» – это война, да? – спросил Мишка Земцов.

– И в мирное время бывают такие минуты…

Они подошли к пристани, не видя её – вода скрыла сваи, помост, плескалась вокруг кряжистого ствола осокоря. Причалив к нему, захлестнули цепь, понесли рюкзаки и сумки, шлёпая по воде, на сухой взгорок, где за плетёным забором начинался пока не подтопленный огород Плугаря. Перетаскали и рыбу, вывалив её в траву. В лучах низкого солнца сазаны и подлещики светились в траве золотистой грудой.

Улов поделили. Бессонов, взвалив на плечо умолкнувший мотор, сопровождаемый «командой», двинулся по переулку. На центральной улице они рассеялись – каждый торопился похвастать уловом, предвкушая впечатление, какое обычно производит на домашних раскрытая сумка с крупной рыбой.

Афанасьеву с Бессоновым было по пути. Они свернули в переулок, ведущий к учительской хатке, и Витька спросил:

– Можно, я вам свои стихи покажу?..

– Зачем показывать. Ты прочти.

– Непривычно как-то.

– Ну почему же. Чужие ты ведь читаешь. Начни с чужих. Вот хотя бы с Лермонтова, например. Давай попробуем: «Выхожу один я на дорогу…»

– «Сквозь туман кремнистый путь блестит», – неуверенно подхватил Виктор.

– «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…» – звучал глуховатый голос учителя.

– «И звезда с звездою говорит…»

Длинные вечерние тени легли на дорогу. Облака, подсвеченные заходящим солнцем, остановились над поймой, смотрясь в её просторные зеркала.

– «В небесах торжественно и чудно», – продолжал, размеренно шагая, Бессонов.

– «Спит земля в сиянье голубом», – откликнулся Виктор.

– «Что же мне так больно и так трудно?» – спрашивал Бессонов, и мальчишеский голос продолжал:

– «Жду ль чего? Жалею ли о чём?»

У хатки Бессонов спросил:

– Ну что, прочтёшь свои стихи сейчас? Или как-нибудь после?

– Как-нибудь после.

– Тогда вот что: не в службу, а в дружбу, занеси мою сумку с рыбой Лучии Ивановне – всё равно будешь проходить мимо. Скажи, я позже приду, вот только с мотором разберусь.

…Бессонов, сняв с плеча мотор, устанавливал его в угол камышовой прихожей, трепал вившуюся у его ног рыжую Ласку, прибежавшую на его голос со двора дома, отмеченного аистиным гнездом на крыше, а лермонтовские строчки всё ещё продолжали звучать: «Уж не жду от жизни ничего я, / и не жаль мне прошлого ничуть, / я хочу свободы и покоя…»

Два дня свободы и покоя, протекшие в плавнях, под осокорями, с мальчишками, чьи души отзывались на каждое его слово чутким эхом, – эти два дня сейчас таяли в прозрачном вечернем небе, уходили в небытие, гасли, как облака над поймой.

Бесследно гасли – так казалось Бессонову.

Из дневника пионера седьмого класса Виктора Афанасьева:

…Пришло письмо из Саратова, от дяди Володи. В конверте листок для меня. Там такие слова: «Знаешь ли ты, мой дорогой племянник, что твой отец, будучи почти мальчишкой, спас нашу большую семью от голодной смерти? В 22-м, когда в Поволжье был голодомор, он с риском для жизни добрался до Ташкента. Там на привезённые из Саратова вещи (одежду) выменял мешок муки, а затем чудом довёз до Глотовки. Из той муки мы делали затируху и потому выжили. Не торопись осуждать отца!.. Да, обстоятельства его поломали. И не одного его. Вырастешь – разберёшься…»

Переписываю эти слова дяди Володи и злюсь: ну почему бы им, взрослым, сейчас не объяснить мне всё? Я уже не маленький, пойму…

…Ночь была полна звуков. Пели комары. Звенели цикады. Под топчаном вздыхала Ласка – ей что-то снилось. И хозяин хатки толком не спал – лёгкую дрёму без конца что-нибудь спугивало. Вот и сейчас прорезался сквозь мутную кисею сна скребущий звук – кто-то снаружи тянул на себя входную камышовую дверь. Бессонов прислушался. Ту дверь он никогда не запирал, открывалась она легко, и было странно слышать, как кто-то с усилием тянет её на себя. Соседская собака? Ребёнок? Среди ночи?

Под топчаном заворочалась Ласка, вылезла. Ткнувшись носом в щель полуприкрытой двери, вышла в прихожую. Там отчётливо зазвучало её дружеское ворчание и стук мотавшегося хвоста, стучавшего по пустому ведру, по камышовым стенам. Но пришедший почему-то не входил и не подавал голоса, лишь тяжело, с хрипотцой и всхлипами, дышал.

Бессонов резко поднялся, выглянул в прихожую: в проёме входной двери, держась за косяк, маячила женская фигура, источавшая сильный запах валерьянки. Лучия Ивановна? В халате? Что стряслось? Что-нибудь с сыном? Подхватил под руки, ввёл. Усадил на топчан. Её клонило то вправо, то влево. Уложил на подушку, допытываясь: