Станислав Буркин - До свидания, Сима

Когда я проснулся, ни водителя, ни его машины на дворе уже не было. Была только неожиданная густая и обильная метель за окном. Никого не было, все разошлись кто куда. Родители на работе, Лизка на учебе, скорее всего. На столе в столовой завтрак из бутербродов с яйцом и шпротами и еще записка с жирным пятнышком: «Рады, что приехал! Надеемся, что будешь подольше. В холодильнике салат и сардельки. С Галкой познакомишься». Похоже, дом привыкал ко мне быстрее, чем я к нему.

Что делать с проклятым заданием? Идти в ФСБ на проспекте Кирова или просто в милицию? Или для начала поговорить с юристами и обезопаситься, написать какие-нибудь нотариально заверенные заявления, что, мол, совесть у меня чиста и я вовсе не раскололся на допросах, а шел с единственной мыслью все рассказать из патриотических соображений. Но самое гадское то, что с меня все равно возьмут подписку о невыезде. А может быть, вообще заберут загранпаспорт и включат в федеральные списки так называемых невыездных. А десять тысяч! Мне как безработному они совсем будут не лишние.

Внезапно где-то наверху хлопнула дверь, и кто-то мягко прошелся по искони хрустящим шашкам паркета.

Лизка! — встрепенулся я, побежал в гостиную, вытащил для нее книгу по шитью медведей и побежал наверх. В Лизкиной комнате никого? Странно. Пошел, громко открывая дверь за дверью.

— Э-ге-гей! — кричу. — Кто-нибудь есть в доме? — Распахиваю свою дверь, а там стоит голая девочка лет пятнадцати и, слегка выпячивая живот и наклоняя голову набок, расчесывается щеткой перед большим зеркалом.

— Голый человек, скажите, вы кто? — спрашиваю.

— Вас что, не учили стучаться, когда входите? — поинтересовалась она вполне серьезным голосом.

— Извините, — опешил я, кашлянул в кулак и, отступив в коридор, притворил дверь.

Ее звали Галина, что значит «девочка из Галлии». Она была худой и высокой, хотя в женском плане довольно мало развитой, у нее сохранялась совсем еще детская походка, пошаркивающая носками слишком прямо, почти что внутрь, и какая-то разболтанность в суставах, свойственная долговязым подросткам и, пожалуй, смертельно худым девочкам на подиумах.

Она была так мила со мной, что даже облизывалась. И я сразу испытал известный спазм от знакомых с детства повадок этого трудного возраста. У нее был хитренько-веселый взгляд быстрых пестрых глазок под неожиданно черными срастающимися бровями и всегда влажные губы. С первого же дня она свободно садилась ко мне на колени и, верно, чувствовала, что я втайне испытываю, держа ее за крепкую тоненькую талию или бедра, когда она была в тонком платьице, под которым между лямок на подвижных лопатках рассыпались мелкие прыщики.

— А ты, собственно говоря, кем мне приходишься? — спросил я ее, когда мы вместе плавали в университетском бассейне на третий день моего пребывания.

— Любовницей.

Я чмокнул ее в яблочную холодную щеку, и она, закрыв глаза, томно и насмешливо заулыбалась. Она была для меня соблазнительной, даже очень, но я чувствовал к ней какое-то кровное отчуждение, табу, хотя она и была для меня какой-нибудь четвероюродной сестрой, приехавшей на курсы для абитуриентов.

— Куда поступать собираешься?

— Если ты о вузе, то пока не знаю, я только в Гуманитарный лицей поступила, а там уже посмотрим — в мед или на языки.

— Ну, тогда все понятно, — сказал я. — Во вступительном сочинении в лицей я написал «заеблочная даль», — признался я, лежа на спине и легко подгребая ногами и руками, как морская черепаха. — Ну и как там сейчас? Кто остался из старых преподов?

— Почти все. Гурин, Айзикова, Макаров, Сыров…

— О! Сыров — это человек. Что он у вас сейчас ведет?

— Физру и обществознание.

— А у нас вел еще и ОБЖ. Это был единственный предмет, на котором я записывал. Сухостой, по определению Сырова, это то, что высохло, но еще стоит.

Она шлепнула по воде ладонью.

— А нам он выдал: представляете себе, только что произошло землетрясение, вы выходите из укрытия, кругом завалы, стонут мертвые и трупы…

Я влюблялся в нее. Мне был хорошо известен этот механизм. Его даже можно остановить, если вовремя постараться. Влюбляться начинаешь с того, что невольно прослеживаешь взглядом все передвижения, жесты, и они неумолимо возрастают для тебя в цене. Ей было только четырнадцать, но с Лизкой они выглядели чуть ли не ровесницами. Они часто с криком кидались целоваться или хором смеялись над кем-нибудь. В эти дни преимущественно надо мной. Один раз примотали меня скотчем к кровати, пока я спал.

Задание повисало, надо было что-то делать, решать. В конце концов я не выдержал, позвал Димку Скумая в пивную «Крюгер» и все ему рассказал.

— Да забей ты на эти десять тысяч! — посмеивался Диман. — Из-за них потом всю жизнь будешь на измене ходить. И главное, ни у нас покоя тебе не будет, ни за бугром. Напиши им на мыло, что отказываешься, и отсидись здесь месяцок-другой. Или езжай куда-нибудь в другой конец Европы. У тебя же все равно паспорт резидентский. Где-нибудь в Польше англичане беспредельничать не будут.

— Так-то оно так, Диман, только вот у меня должок повис за излечение в госпитале на тысячу с лишним британских монет. За это судебные исполнители могут где угодно прижать. А пока я работу найду, пока заработаю, знаешь, сколько накрутится? А если я сейчас эту десятку сорву за этот никому не нужный мост. Дело-то плевое…

— Э, Парамоша, ты азартный! — перебил он меня со смехом и закурил.

— Да перестань ты, — стукнул я кружкой по столу, — я тут по-крупному встреваю, а ты…

— Молодые люди, у нас нельзя курить! — подошла к нам официантка.

Дима кивнул ей и, сделав долгую затяжку, потушил сигарету.

— Принесите нам еще нефильтрованного, — попросил он и повернулся ко мне. — Я тебе сказал, не лезь в это дерьмо.

— И что прикажешь, к нашим идти сдаваться, чтобы они меня потом до конца дней пасли?

— На кой? — удивился он. — Сиди себе и не пикай. Штуку эту, которую они тебе дали, раздолбай и выброси от греха подальше. Я бы так поступил.

— А что, если я другой мост сфотографирую? — Я уже чуть не плакал по этим десяти тысячам.

— Они же тоже не дураки там. Сразу все поймут и решат, что ты чекист и их специально дезинформируешь.

Я уронил голову на стол.

— Понимаешь, Диман, от меня жена считай ушла, — захныкал я. — Работы нет, хоть на панель иди.

— Ну и что теперь, родину продавать?

— Да при чем тут родина? Кому эти балки нужны под мостом? Мы же ядерная держава. С нами так и так никто воевать не будет. Им нужно пару фоток в архив для отчетности, вот они и разбрасываются баблом. Этот мост никому не нужен. А если бы они меня попросили в горсаду карусели сфотографировать, это что, тоже считается за предательство?