Сергей Шаргунов - Птичий грипп

Она поправила платок перед свежеомытой дождем витриной. Кафе. За стеклом враги. Жуют чеченское мясо. Что не прожуют, выплевывают на блюдца.

Потянула стеклянную дверь.

– Девушка, свободных мест нет! – Рослый охранник с прыщавой лопатой морды.

Не слыша его, сделала несколько шагов и радостно закричала.

– Кровь за кровь! – Истошный крик пронзил гомон жральни.

Кто-то судорожно дернулся, откуда-то сбоку накатил смех, кто-то не расслышал и стал переспрашивать у соседа…

Луиза нажала кнопочку у себя на бедре.

– Вы разбомбили Бамут!

Она нажимала, нажимала на кнопку, но взрыв медлил.

– Вы убили Руслана, Аслана, Азиза, Мовсара! Вы убили Асет! – она вспомнила телеведущую, которую воспринимала как пленницу, чья гордость была сломана оккупантами. Луиза кричала, вспоминая, как бесстыдно мялся у нее за спиной, как теснил ее к стенке эти две ночи московский лох Степа… Степа… Пухлый женишок… Могли быть дети… Семья… Нет, лучше рыжий. Огненно-рыжий учитель.

Мозг окончательно замкнуло.

Кнопка проваливалась, но взрыва не было.

– Милиция! Вызовите милицию! – кричали люди.

А она просто кричала, сплошной крик кричала она, продавливая бракованную кнопку. Курица, мокрая курица, курицы всегда в проигрыше…

Кто-то метнулся на выход, кто-то залез под стол, кто-то подкрался. Повалили на черный кафель. Руки и ноги придавили ботинками, чтобы не шевелилась. Профиль в платке припечатала подошва. Распяли в позе неподвижности. Из наушников в уши текла тишина.

Вот если бы там играл «Наутилус». «Я ломал стекло, как шоколад в руке…» Она лежала, заткнувшись, тело затекало, а в голове крутилась одна и та же переиначенная строчка любимой группы:

– Я хочу быть собой! Я хочу быть собой! Я так хочу быть собой! И я буду собой…

– Она описалась…

– Да ладно…

– Фу, точно…

– Мокрая…

– Потекла…

– Не отпускайте. Это, может быть, маневр…

– Ага, маневр, твою мать. Зассала. Глянь, мутная какая…

– Курица мокрая… Не изгадиться бы.

– Не курица, а курва…

– Хотела курицей-гриль стать…

– Нас героями должны объявить – смертницу задержали.

– Че ты ссышь, дура? Ссы! Скоро с тобой поговорят.

– Приехали!

– Где?

– Да вон за стеклом: видишь – ментов сколько…

– А че? Расскажу своим: Мартинс в моче шахидки.

– Клево. Проводки отсырели.

– А может, энурез у ней?

Степан вернулся домой, дверь была не заперта – ага, ключ он Луизе не доверял. Короткий роман закончился. Ушла. Он поставил Бутусова. Сходил за пивом. Пил. И написал пляшущие буквы, которые потом перенесет в компьютер и будет перечитывать.

Он обидчиво вспоминал, что так и не сломил гостью. Осталась верна горным пейзажам и убогому быту.

«Пустое!» – думал Степан. Пустой уклад, и немолчное таинственное кудахтанье, пронизывающее все, ожесточенно дрожащее в чистом воздухе. Страх ножа и жажда пореза…

Мутное эхо, которое выкликают стрельбой…

Мутные воды, которые не затыкаются и квохчут над каменными яйцами. Как наседки.

написал Степан, познакомившись с Серегой. –

От других Серегу Огурцова отличало пламя в груди. На левой груди там, где сердце, у него простиралось географическое родимое пятно, напоминавшее силуэт СССР. Обычно оно было бледновато, но резко краснело, если в огурцовскую кровь врывался адреналин. Правда, об этом Степа не знал. Это была военная тайна.

Сергей походил на снегиря. Снегирь летит вслед за холодом, наслаждаясь сахаром мороза, и грудь у птички откликается на стужу бодрым покраснением. Сергей искал трудностей. Он расцветал кумачом на эксцессы борьбы, в ответ на насилие…

У Огурцова были старшие братья, недавние предшественники.

В середине девяностых они назвали себя – Реввоенсовет. Совет состоял из дюжины романтиков, запасшихся тротилом. Они послали в центральные СМИ пресс-релиз, обещая «смерть буржуям». Но убивать стали памятники. Первым делом подорвали за городом царя Николая Второго с каменной бородой и в каменной короне. От памятника остались серые объедки и торчащие в небо железные штыри. Следующей их жертвой стал Петр в центре Москвы, несообразный, гнетущий верзила над рекой. За полчаса до рассвета умелец, обряженный в акваланг, речным дном прополз к памятнику и обвязал его нитями будущего взрыва. Но взрыв не случился – у памятника заметили парочку, слипшуюся в поцелуе. И пожалели! Эта парочка своим мещанским засосом спасла каменную тушу монарха от падения в реку…

Председателем Реввоенсовета был молодой мужик с тройным подбородком, крупный, горячий, в споре махавший руками. Взорвав Николая и условно Петра, он решил заработать денег на «серьезные меры». Для этого вылетел во Владивосток («Во Владик», – говорил он, хитро причмокивая), нанялся киллером и в подъезде выстрелом из «макарова» убил местного банкира. Красного киллера взяли, спецслужба вела его от Москвы, ожидая повода для арестов. В какие-то дни Реввоенсовет был разгромлен. Одни раскаялись и истерично помогали следствию, другие замкнулись и гордо выслушали приговор, третьи сумели откосить через дурку. Лишь товарищ председатель на суде был красноречив, цвел, взмахивал руками, обещая торжество революции, и получил пятнадцать лет строгача.

Одновременно с подвигами Реввоенсовета красная бригада родилась на Украине. Там готовились к широкому делу – во имя Украинской Рабоче-Крестьянской Республики. Базы восстания укоренились в портовых городах. Накопился целый склад оружия. Сначала в Одессе семеро студентов грабанули ювелирный. Все вышло на ура. Затем втроем брали Центробанк в Николаеве. Шумело море, парней укачивало предчувствие успеха, и банковский «экс» они решили скрепить кровью. Покидали в сумку купюры и разом сказали «Чао!» силачу-секьюрити, вытянутому на кафельном полу. Каждый выстрелил.

Их арестовали в херсонской квартире окнами в море. Море пахло диковинным фруктом. Они отстреливались.