Ричард Йейтс - Дорога перемен

Фрэнк понял, что краснеет и расплывается в растерянной, глупой усмешке, которую безуспешно попытался превратить в улыбку врача.

— Может, скажешь, что ты чувствуешь?

Секунду Эйприл словно прислушивалась к себе и пожала плечами:

— Скажу. Ничего.

— То есть тебе все равно, что я делаю, с кем я сплю… Так?

— Да. Так. Все равно.

— Но я так не хочу!

— Конечно не хочешь. Наверное, мне было бы не все равно, если б я тебя любила. Но я тебя не люблю и никогда по-настоящему не любила, я это поняла лишь недавно и потому предпочла бы сейчас ни о чем не говорить. Понимаешь?

Эйприл взяла тряпку и ушла в гостиную, точно усталая прилежная хозяйка, у которой еще горы несделанной работы.

«Вы только послушайте! — заходился назойливый радиоголос. — На большой осенней распродаже у Роберта Холла сумасшедшие скидки на весь ассортимент мужских шортов и джинсов!»

Фрэнк тупо смотрел на нетронутый стакан чая со льдом; сквозь плотную трясину смятения сумела пробиться лишь одна цепь связных мыслей: сегодня же воскресенье, вот почему дети у Кэмпбеллов, значит, времени на разговор почти не осталось.

— Нет, погоди! — сказал он, влетев в гостиную. — Отложи эту чертову тряпку и секунду послушай. Слушай! Во-первых, ты прекрасно знаешь, что любишь меня…

— Какое наслаждение быть просто пассажиром! — сказала миссис Гивингс, вцепившись в поручень дверцы.

В больничных поездках за рулем всегда был муж, и она не упускала случая поведать, какое облегчение приносит разлука с баранкой. Когда ежедневно наматываешь сотни миль, говорила миссис Гивингс, нет лучшего отдыха, чем устроиться на заднем сиденье, предоставив шоферские заботы кому-то другому. Однако в силу привычки она внимательно следила за дорогой, и на подъезде к повороту или запрещающему знаку ее правая нога вжималась в резиновый коврик. Заметив это, миссис Гивингс волевым усилием приказывала себе любоваться пейзажем, распустить спину и откинуться на сиденье. В доказательство полного самообладания она даже выпускала поручень и держала руку на колене.

— Ах, какой прелестный день! — щебетала она. — Взгляни, листочки только-только начали желтеть. Что может быть красивее ранней осени? Буйство красок и бодрящий воздух уносят меня к дорогим сердцу… ОСТОРОЖНО!

Нога ее ударила в коврик, а тело судорожно изогнулось, стремясь избежать столкновения с красным грузовиком, выезжавшим с боковой дороги.

— Я вижу, дорогая. — Говард мягко затормозил, пропуская грузовик, и затем снова плавно прибавил газ. — Расслабься и предоставь мне все заботы.

— Да, конечно. Извини, я понимаю, что веду себя глупо. — Миссис Гивингс несколько раз глубоко вдохнула; руки ее лежали на коленях, будто настороженные пугливые птички. — В такие дни внутри все трепыхается, а уж после столь долгого перерыва…

— Имя пациента? — спросила болезненно худая девушка за конторкой.

— Джон Гивингс. — Миссис Гивингс вежливо пригнула голову, следя за обкусанным карандашом, который прошествовал по отпечатанному списку и остановился, отыскав нужное имя.

— Кто вы?

— Родители.

— Вот, распишитесь и возьмите пропуск. Отделение «два-А», наверх и направо. Пациента вернуть к пяти часам.

Во внешнем холле отделения 2А супруги нажали звонок с табличкой «Вызов санитара», после чего смущенно присоединились к группе посетителей, осматривавших выставку художественного творчества пациентов. Картины являли собой весьма похожий портрет Дональда Дака, выполненный цветными карандашами, и представленную в пурпурно-багровых тонах сцену распятия, где солнце или луна имели тот же малиновый оттенок, что и капли крови, с тщательно выверенной равномерностью сочившиеся из раны на ребрах Спасителя.

Вскоре за дверью послышался глухой стук микропористых подошв, звякнули ключи, и на пороге возник грузный очкастый парень в белой униформе.

— Пропуска, пожалуйста, — сказал он и стал по двое запускать посетителей во внутренний холл — большую, тускло освещенную комнату со стульями и столами, блестевшими пластиковыми крышками; здесь проходили свидания с пациентами, которые не имели права на отлучку.

Большинство столов было занято, но разговоров почти не слышалось. За ближайшим к двери столом, держась за руки, сидела молодая негритянская пара; в мужчине пациента выдавало лишь то, что его вторая рука с пожелтевшими от напряжения костяшками отчаянно вцепилась в хромированную ножку стола, точно в леер качкого парусника. Чуть дальше пожилая женщина расчесывала спутанные космы парня, которому можно было дать и двадцать пять, и сорок лет; он ел банан, а голова его безвольно моталась вслед за движениями расчески.

Пристегнув связку ключей к поясу, санитар прошел в коридор и стал звучно выкликать имена, означенные в пропусках. В устье коридора, полнившегося разноголосицей настроенных на разные станции приемников, виднелся край уходившего вдаль навощенного линолеума и ножки железных кроватей.

Через некоторое время белоснежный санитар появился вновь, четко шагая во главе маленького неровного строя, который косолапо замыкал долговязый Джон Гивингс; одной рукой он застегивал кофту, а в другой держал картуз мастерового.

— Что, нынче узников выпускают на солнышко? — спросил он, поздоровавшись с родителями. — Надо же! Джон идеально прямо натянул картуз, чем завершил облик государственного иждивенца. — Ну пошли.

В машине все молчали; минуя ряды вытянутых кирпичных корпусов, административное здание, ромб софтбольного поля и ухоженный травянистый пятачок, посреди которого на белых древках высились флаги штата и США, они выехали с территории больницы и длинным щебеночным проселком направились к шоссе. Миссис Гивингс устроилась на заднем сиденье (там ей было удобнее, когда Джон сидел впереди) и, пытаясь определить настроение сына, разглядывала его затылок. Наконец она окликнула:

— Джон…

— М-м?

— У нас хорошая новость. Помнишь Уилеров, которые тебе так понравились? Кстати, они любезно пригласили заглянуть к ним, если будет желание. А новость в том, что они решили остаться. В Европу не поедут. Чудесно, правда?

Джон медленно обернулся:

— Что случилось?

— Ну, я не знаю… Что ты имеешь в виду, дорогой? — Миссис Гивингс натянуто улыбалась. — Почему что-то непременно должно случиться? Наверное, они все обсудили и передумали.

— То есть ты даже не спросила? Люди отважились на серьезный шаг, а потом вдруг похерили всю идею, но ты даже не спрашиваешь, в чем дело. Почему?

— Ну, я полагаю, меня это не касается. Об этом не спрашивают, дорогой, человек сам рассказывает, если хочет. — Пытаясь сгладить нравоучительность тона, которая могла озлобить сына, миссис Гивингс сморщилась в подобии веселой улыбки. — Разве нельзя просто порадоваться, что они остаются, не выпытывая, как да почему? Ой, вы только взгляните на эту прелестную силосную башню! Такая старая, такая красная! Прежде я не замечала ее, а вы? Наверное, самая высокая башня в округе.