Елена Стяжкина - Фактор Николь

Почему я в это лезу?

Потому что Николь как-то сказала: «Ты всегда пишешь обо мне. У тебя просто нет такой жизни, чтобы о ней писать»?

– Не ври! – кричит моя дочь Кузя (по паспорту Марина). – Она не так сказала! Она не хотела тебя обидеть.

– Я не обиделась! – кричу в ответ я. – Не обиделась.

Наоборот. Совсем наоборот. Я завидую. Я лезу в это, потому что завидую. И потому что должна. Не Родине, а Николь. И не око за око, а по-хорошему. За многое-многое. Например, за то, что в жизни, которая кончилась не сейчас и забылась так, что детали слиплись, хронология перепуталась, а главных действующих лиц я не узнаю ни на улице, ни по фотографиям, у меня был муж. Он пил, бил и гулял. Пил водку, бил меня, гулял налево. А я страдала, заламывала руки и спрашивала ее: «За что? Почему? Как же так?» «Если ты его любишь, – сказала она томно («Не томно, а наигранно и фальшиво», – комментирует Кузя. Моя Кузя, она – за справедливость. Нравится это моим подругам или нет, но она – всегда за справедливость…). – Если ты его любишь, – сказала она как-то, выпуская дым, – ты должна забыть о себе, взять его за руку, лечить от алкоголизма, контролировать каждый его шаг, помогать ему встать на ноги. Если ты его любишь, ты должна его сделать. Тебя не должно быть в этой истории. Только он. Если ты его любишь…»

Не так сильно… Не так отчаянно… Не так беззаветно…

Она была права.

Я не хотела его «делать», а значит, не любила… Но я и Кузю не хочу «делать». И даже напротив, я хочу, чтобы она была свободна. И от меня как фактора гири и паники. И вообще… Свободна и счастлива. Означает ли это, что я – снова не люблю?

Почему я в это лезу? Лезу в чужие-чужие дела?

Конечно… для того чтобы не разбираться со своими. Спрятать голову в песок, засунуть нос в хлам посторонней жизни, подставить плечо инвалидке детства… Но сбежать не получится.

Всякий раз, когда она нарисовывается в моей жизни и я честно ныряю в предложенный трип, уверенная, что – ха-ха! – вот я и спряталась, в мою собственную дверь обязательно стучит почтальон, на окно садится птица, в душу врывается ветер… И я начинаю дышать, как Белый Бим Черное Ухо, не сумевший догнать «скорую», на которой увозили его хозяина.

Что ей нужно сейчас? Свидетель защиты или свидетель обвинения? Летописец? Судья? Стукач? Зеркало, которое стройнит, разглаживает морщины и убирает погрешности речи?

Вчера мне написал ее муж.

Хотя какой он ее муж, если в первую очередь он мой брат. Молочный брат.

Кузя, представляешь, мы с ним родились в то время, когда борьба за грудное молоко была единственным способом выживания белковых тел. Впрочем, ты и о белковых телах ничего не знаешь. А жаль, ведь учение Маркса – всесильно. Потому что оно верно. И потому что мы все нуждаемся в силе.

Наверное, согласно учению Маркса, детей в то время запретили кормить «из-под коровы». А в советских магазинах не было колбасы. И молочных смесей. Но если колбасы не было изредка, то смесей – принципиально и никогда.

Детей надо было кормить грудью. При отсутствии молока – все равно грудью. Только эту грудь нужно было найти. Желательно где-нибудь поблизости, недорогую и в хорошем санитарном состоянии. Грудь Алешиной мамы мне подошла. И там, прямо у груди, мы с ним и познакомились.

Он сразу показался мне симпатичным и правильным. Во-первых, уступал мне очередь, даже если был сильно голоден. Во-вторых, чвикал, чтобы меня рассмешить. Как чвикал? Обычно: «Чвик-чвик-чвик». Так ни у кого больше не получалось. Я и сама сколько раз пробовала…

Вот… И в-третьих, никогда не засыпал, не проагукав мне что-нибудь на прощанье.

Я еще при первом знакомстве подумала, что имя Алеша ему не подходит. Понятное дело, «Алеша – в Болгарии русский солдат», и родители не устояли. Меня тоже назвали в честь шоколадки «Оленка». Только мои сбились в переводах с украинского на русский и решили, что Оленка – это вариант Оли. По-правильному я должна была стать Леной. Но Ольга – тоже ничего. С учетом того, что моей маме и бабушке, кроме «Оленки», нравилась еще «Красная Москва», я считаю, что мне просто повезло.

А ему – нет. Он был лордистее и мудрее, чем просто Алеша. Кровь испанских раввинов, гонимых с побережья Средиземного моря до самого Бердичева, вероятно, давала о себе знать.

Теперь он Алекс.

И он написал мне письмо. Намылил мессидж.

«Я ищу для нее клинику. У вас там еще есть карательная психиатрия? Мне срочно нужно сдать знакомую тебе тушку в дурдом. Целую. Алекс».

– Дорогие мама и папа. Я полюбил. Мне нужно жениться. Срочно. Ну хотя бы гражданским браком, а? – сказал мальчик.

– Бутерброд или мюсли? – спросила мама мальчика.

Вообще-то она была Наташа – красавица, умница, музыкальный работник и отличный бухгалтер с двумя высшими образованиями. У Наташи был сын Георгий с домашним прозвищем Го. И муж Никита, он же папа мальчика. Человек без прозвища, но с большим именем и отчеством. Он был Никита Сергеевич Потапов. И в одной отдельно взятой клинике Потапов был больше Никита Сергеевич, чем подзабытый Хрущев и актуальный Михалков.

Потапов рожал детей. Сначала делал, а потом рожал…

Он вообще мог быть главным героем всего. И часто был им на симпозиумах, в родзалах, в лаборатории, кабинете УЗИ, по телевизору. Он всегда был героем.

Но не в то утро и не в тот завтрак.

– Я – кашу, – сказал Никита. – Манную…

– Дорогие папа и мама. У нас в доме нет каш, потому что мы их не любим, – сказал Георгий. – А если вы хотите послать меня за крупой, чтобы выдохнуть, я могу просто выйти.

– Фильм «Офицеры», сцена воспитания внука. Вместо крупы – «Военный вестник», который не продается в киосках, – сказала Наташа и посмотрела на папу мальчика.

– Да, – сказал Потапов. – Женись. Если она беременна, женись без разговоров. Кто ты вообще такой, чтобы даже задавать этот вопрос?! – неожиданно закричал он. – Человек уже живет! Человеку нужны родители, витамины и уверенность, что его ждут! Как ты посмел сомневаться?!! Во мне?! И в своей матери?!

– Он сомневается в своих бабушках. И правильно делает, – вздохнула Наташа. И стала ждать, когда сбежит молоко. Сначала вспенится, тихонько подползет к краю кастрюли, подтянется, легко перемахнет через бортик… и как побежит…

О чем надо думать, когда семнадцатилетний ребенок собирается жениться?

О молоке, например, надо? О том, что хочется вспениться и убежать? О том, что подлые тридцать семь – это совсем не те тридцать семь, что были у ее мамы, бабушки Го. У бабушки Го в этом возрасте уже была «химка», перекись водорода – на всю голову, и пятьдесят шестой размер финского костюма – на тело. На свадебной фотографии мама Наташи выглядит как Дом Советов в Питере.