Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Звонок раздался в середине рабочего дня, когда я расставлял блюда на столе у троих беспрерывно хохочущих людей, двух мужчин и одной женщины. Я услышал его писклявые электронные переливы через две шторы и ползала – и, наскоро расставив все на столе, двинулся на светлую половину. Она, не она? Я еще не успел задаться этим вопросом, а Аннет уже тыкала мне в руку трубку. Алло!

Голос в трубке звучал незнакомо, как-то нелепо и приподнято, но я сразу понял, что это Она. Она говорила медленно, как будто несколько лениво и недовольно.

– Здравствуйте! Это вы?.. – Она назвала мое имя.

– Да! – Я подождал ответа и, не дождавшись, потерянно сказал: – Очень хорошо, что вы позвонили!

– Вообще-то я хотела сначала звонить вашему директору, жаловаться! Знаете, это очень неприятно, когда тебе в темноте пихают в карманы какие-то бумажки. Вы вообще понимаете, что поступаете как обыкновенный карманник?

– Да… – Я растерялся. Такого разговора я не ожидал, к тому же карманник из карманов вытаскивает, а я наоборот… – Простите, пожалуйста! Я просто хотел, чтобы вы мне позвонили и…

– Очень, очень оригинально! – Голос, наверное, звучал насмешливо, но в телефоне это выходило совсем по-другому, как-то искусственно и монотонно. – То есть вы для этого положили мне в джинсы карточку с вашим номером и этой хамской надписью! Ну хорошо, я позвонила. И что?

– Н-ну… – тут я совсем потерялся. – Вообще, как вас зовут, как дела…

– Интересно. Предположим, все хорошо. Дальше?

– Я думал, может, нам встретиться… Мне вам надо кое-что отдать.

– Что же? Еще одну визитную карточку?

– Нет, ручку! Я ее… Ну, одним словом, взял у вашего спутника, чтобы это написать. Из кармана. Надо ему вернуть, она, кажется, дорогая.

На другом конце номера, за холодом мембраны, за мизерным, закутанным в сотни ледяных металлических слоев теплом электрического тока, вибрацией радиоволн, километрами провода и снова катушками, микросхемами и мембраной, – там смеялись. Смеялись недолго, но как-то легко и освобождающе.

– Значит, все-таки карманник! Это в самом деле необычно! – Снова короткая искра смеха, вспышкой по проводу. – Ну что ж, Роберту вы можете передать ручку сами, раз вы у него ее украли, – это не мое дело.

– Ну, тогда просто встретиться! Попить кофе!

– Хорошо, только если вы не будете снова пытаться положить мне что-нибудь в карман!

От волнения плохо соображая, я договорился встретиться с ней в четыре на Розенталерплац, у итальянца.

Оставшаяся часть дня прошла так же суетливо, как и началась: я приносил еду, уносил пустые тарелки, желал приятного аппетита, протаскивал людей через штору и обратно, бормотал под нос какое-то слово, кажется, eAufmarsch!" [11] Стройся! – при этом все было как-то смазано, не по-настоящему. Я не обращал внимания на голоса посетителей, на руки, и даже порой не отличал женщину от мужчины. Зато в ушах звучал искаженный телефоном голос, и словно опять звенела, тонко колебалась холодная мембрана у уха, а под пальцами теплела, словно таяла, бугристая пластмасса трубки, еще хранившая на себе другое, женское тепло Аннет, с запахом ее геля для душа.

Я спрашивал себя, что же, собственно, произошло, и сам себе отвечал: ничего особенного, я только что назначил свидание девушке, и завтра нужно хорошо одеться («Aufmarsch!») и не опоздать. Но это завтра, а пока… Вокруг все бубнили какие-то голоса, звенела посуда, звуки странно сплетались, ходили петлями вокруг моей головы. Резкие движения животного воздуха вспыхивали то справа, то слева; люди в обеденном зале шевелились, подносили еду ко рту, проглатывали; тогда вспыхнувший и забивший источник горячих волн, кусок мяса или рыбы на вилке, вздрагивал и исчезал.

После того как рабочий день кончился, я переоделся в мою одежду, сунул в карман конвертик с чаевыми и вышел из ресторана. Я чувствовал себя усталым, почему-то усталым как никогда. Я подумал, что надо сразу упасть на кровать, заснуть, чтобы наутро быть свежим. Но долго заснуть не мог, ворочался с боку на бок, думал про завтрашний день, представлял себе, о чем мы будем говорить, вспоминал моих посетителей… За окном машина тяжело поднималась по улице, взревывая мотором, через все тело шел какой-то странный пульс. Я никогда не был на свидании… Почему-то на секунду представилась дорога, длинная, от моего родного города, через всю страну и дальше, до Хоринер-штрассе, дорога как вектор, сгусток напряжения, автомобильный рев. Акселерраторрррр… Еще были британские автомобили, и бумажки, какие-то бумажки… Я уснул.

Прошло лето, наступило первое сентября, тот день, когда я должен был повесить на плечи свой китайский ранец, взять в руки букет цветов и пойти в школу, как это сделал Саша и еще сотни детей нашего города, достигших шести– или семилетнего возраста. Но я не пошел в школу. Вместо этого первого сентября мы с матерью сели в трамвай и поехали в какой-то неизвестный район города, в котором я никогда еще не был. Всю дорогу мать выглядела странной, будто встревоженной, гладила меня по голове, доставала из сумки пакетик с волшебной надписью «HARIBO» и совала мне в рот разноцветных немецких мишек. Трамвай привез нас к огромному серому зданию, посмотрев на которое я сразу же вспомнил Ленинград. Потом вспомнил Сашу, который сегодня, нарядно одетый, с ранцем и цветами, держа за руку маму, шагал в школу, и спросил, почему я тоже не могу сегодня идти в школу.

– Пойдешь потом. Сейчас надо, чтобы тебя посмотрел доктор. Серое здание оказалось больницей. Пока мы поднимались в лифте, шли по белым коридорам, от которых веяло холодом, мимо каталок, больных, кабинетов с одинаковыми синими табличками, я почувствовал себя ужасно тоскливо, как всегда при посещении доктора.

– Мам, опять будут палочки в нос засовывать? – спросил я.

– Ира, сынок, Ирра! – Мать снова погладила меня по голове и засунула в рот сразу двух мишек, красного и желтого, слипшихся спинами. – Нет, не будут!

Доктор, к которому я пришел, действительно не засовывал палочек в нос, не заставлял говорить «А-а-а-а!», не ковырялся лопаткой в горле. Он даже не просил снять рубашку и не слушал меня. Первым делом он осмотрел мои фотографии, по порядку, как они были сняты: ленинградские, новогоднюю, и, наконец, фотографию, сделанную в подвале. Потом долго смотрел мне в глаза, просил смотреть то на него, то на его ухо, то на потолок. Потом просил смотреть в какую-то машину, похожую на бинокль, приделанный к большой металлической коробке, а сам смотрел с другой стороны. В темных окулярах бинокля тускло светились два оранжевых крестика, иногда они поворачивались, и, если присмотреться, в центре крестиков можно было увидеть чьи-то зрачки, мои, или, может быть, доктора.