Михаил Елизаров - Госпиталь

– Теперь шутки Необутова покажутся вам венцом остроумия…

Глубинин впал в дурашливое состояние, хохотал ужасно и вызывающе. Подобное творилось и с остальными.

– Вы, говорят, возите целую библиотеку?

– Пушкина не найдется?

– Я слышал, он славно сочиняет.

– Не читал!

– Господа! Честь имею сообщить вам сведения о поэте. Совершенно серьезно почитая Пушкина образцом, припоэчиваю: Пушкин – Поблядушкин!

Глубинин порывался уйти, но не мог. Ноги вращались вокруг своей оси. Ночью приснился кошмар: бородатый мужик в шинели с огромным щербатым топором гнался, Глубинин убегал, увязая, точно бежал по болоту.

Из компании опробовавших «Принцессу Грезу» после первых боев в живых остался только Глубинин, и пакет достался ему.

– Не побоюсь этого звука, – Необутов искусно издал губами кишечный выхлоп, – нам крышка! Вредный какой! – сказал с досадой Необутов и, оставив Глубинина, переполз к Мишелю и Николаше. – Угадайте, что означает «ejaculatio praecox»? – Мальчики, недавние гимназисты, были удивительно схожи меж собой, сентиментальные и назойливые. – Подсказываю – это то, чего больше всего боятся наши возлюбленные… – интриговал Необутов.

– Красного террора! – отозвался восторженный Николаша.

Глубинин подарил Николаше браунинг и теперь запоздало спохватился: «Такой разве что застрелиться сумеет».

– Преждевременное семяизвержение! – козырнул отгадкой Необутов.

Глубинин спешно дочитывал письмо: «Помните историю о дочке дворника и дочке домовладельца? Невинными крошками они играют, ласкаются вместе и в одиночку. Под влиянием воспитания желание самоудовлетворения у дочки домовладельца пропадает, сознание же создает картину подавленности. У дочки дворника нет конфликта с моральными нормами окружения, нет и вытеснения. Она легко переходит от самоудовлетворения к половой жизни. И что в итоге? Истеричка с высокими духовными запросами и подвальная дура, которая и замуж выйдет, и ребенка родит… Марксисты правы, утверждая, что дворянство, буржуазия выродились как классы. Мы, похотливые, заласкали себя в детстве, потом тщательно обо всем забыли. Но подсознательное не церемонится и губит нас… Глупости! Глупости! Простите, милый Александр, я скучаю, маюсь… Влюбилась! Что тут такого?! Любовь – не порок, но большое свинство… Храни вас Бог…»

– Знаете, Глубинин, у меня есть мечта, – Необутов был бледен, и губы его налились чернильным фиолетом, – в некоторой губернии – публичный дом, и все шлюхи от меня беременны…

Через мгновение Необутову осколком снаряда разнесло череп. Где-то далеко, почти на линии горизонта показалась вражеская пехота.

Глубинин поднялся:

– Предпосылкой развития человека явилось прямохождение. Не ползайте, господа!

С винтовкой наперевес он нескоро пошел вперед, чуть оглянулся. За ним, полусогнувшись, крались солдаты его роты. Глубинин видел узкий участок пространства через пасмурный туман, и этот участок оставался единственно реальным; все остальное теряло объемность, уплощалось до театральных декораций…

Глубинин остановился, не в силах пошевелиться. Мимо пробежал гимназист Николаша с браунингом в вытянутой руке. В другой он держал окровавленную голову гимназиста Мишеля.

«Есть я или нет? – гадал Глубинин. Его уложили в телегу. – Я истоньшаюсь, испаряюсь, просачиваюсь сквозь сено. Я затеряюсь в сухих стеблях, никто не найдет, не потревожит…»

– Как вы себя чувствуете, штабс-капитан? Моя фамилия – Ставровский.

Пухлая клетчатая бонна откидывает уголок перины: «Вставайте, Александр, уже утро!» Он растаял под теплом перины, растекся хворым потом, постель впитала его, мальчик может спать вечно. «Что за шутки, Александр!» – Бонна смотрит в пустую кроватку.

Глубинин не способен пошевелиться. Он рассредоточен по частицам, он – перина.

– Ни пуха ни пера!

– Пусть земля ему пухом будет!

Одетый лакеем человек с садовыми ножницами захотел распороть его матерчатое брюхо. Глубинин сделал чудовищное усилие, объединился в тело и выскочил из перины.

– Абазьев! Астазьев! Помогите штабс-капитану!

Мерно раскачивается маятник: чет-нечет, чет-нечет, чет-нечет, чет-нечет. Бутылочный окорок летит в циферблат.

Сознание, кружась, проваливается за частокол темных фигур.

– Неужели летаргический сон, доктор?

– Ах, ублажите женское любопытство…

– Летаргический сон есть определение собирательное, скорее беллетристическое. – Черепаховый стетоскоп холодит грудь Глубинина.

– Вот мило!

– Я бы назвал это мнимой смертью.

– Да вы поэт, Анатоль.

– Зябкий, потливый…

– Достоин анатомического театра!

Голоса расступились, и неожиданная граммофонная игла впилась в мозг, за жилы вытягивая нежного Собинова:

– Браво! Остановите граммофон!

Унесся подхваченный криком Собинов, и вступил сводный хор.

– Любит русский народ говорить напевно!

– Батенька вы мой, сломанной березкой да черными очами нынче никого не удивишь. – Скуластый критик тер салфеткой монокль.

– Тем не менее я благодарен вам, мадемуазель. – Глубинин целовал руку в перчаточную кисею.

– В Баку сейчас чудесно, настоящая экзотика. Слоны, арбузы…

– Хурма, шелковые ткани, на каждом шагу разносчики с лотками: конопля южночуйская, южноманьчжурская, индийская!

– Благодать…

Со сцены раскланивался брюнет с кровавым пробором:

– Разрешите всех поздравить с первой частью нашего концерта!

– Что-нибудь из Некрасова!

В зале установилась тишина, близкая к творческой.

Сбитый черный ноготь указал на господина из четвертого ряда. Несчастный попал под вдохновение чтеца-обличителя благодаря пышным чиновничьим бакенбардам.

Господин сидел как оплеванный.

– Ей-богу, – он закрыл лицо руками, – служил верой-правдой!

Зал взорвался:

– Знаем таких!

– Каучуковых!

– Берштейнов!

Плюгавая девица кричала, размахивая платочком:

– Россия была и остается ареной непрекращающейся борьбы материалистического и идеалистического воззрений!

Глубинин решительно встал:

– Вера, пойдем отсюда!

Они вышли на улицу.

– Повоображали себя революционерами, – Вера промокнула гноящийся глаз.

– Вера, с раннего детства мне привили мечтательную нежность, отважность и французский язык. Офицерская осанка выработалась с годами… Вера, у вас удивительная фамилия – Правда.

Она рассмеялась:

– Ужасно глупая фамилия. Вы только вслушайтесь: Вера Правда!