Андрей Кучаев - Sex Around The Clock. Секс вокруг часов

Инна была в меру опытной и умелой, и именно это было плохо. Он не понимал, но чувствовал, что девственность лучше терять с девственностью, как завещано от века.

Но и с молодой актрисой получалось совсем как-то скучно, она питала стойкое отвращение к постели и ласкам. Уступала ему по обязанности. Он вспоминал Толстого: «Всякая порядочная девушка должна остро ненавидеть половые сношения, считая их позволительными лишь для зачатия новой жизни, но отнюдь не для похоти и удовольствия!» Но и «новую жизнь» молодая жена не собиралась заводить, ссылаясь на занятость в репертуаре. «Бред! Зачем тогда все? Она просто довольна тем, что… владеет мной?! Право на тело, которым пользоваться грех». Он хотел построить семью, грезил чистотой. И опять мимо. В чем дело?

Как-то в доме отдыха актеров зимой он после лыж оказался в соседней душевой кабинке с девушкой, – там кабинки «М» и «Ж» были через тонкую стенку, – стенка же упиралась в общее окно. Через стенку он оказался рядом с высокой красавицей, как он заметил еще входя. Теперь за стенкой она раздевалась и напевала, стенка между кабинками торцом не доходила чуть-чуть до окна, упираясь в общий для обоих пеналов подоконник.

Зашумела дружная вода душа, энергичные прерывания дождевого шума передавали запись наверняка грациозных движений обнаженной Дианы. Фантазия дорисовывала остальное.

Женщина была буквально рядом и совершенно недосягаема. Пространство между окном и торцом стены было шириной с ладонь. Он мог бы просунуть руку и взять ее мыло с подоконника на той стороне. От такой сближенности он пришел в волнение. В запотевшем окне отражалась ее размытая, видимая невнятно, обнаженная фигура. Но пар скоро совсем затуманил окно, его попытки просунуть полотенце и протереть ни к чему не приводили. Плеск воды, пение вполголоса, иногда даже кисть руки, берущей с общего подоконника гребень – все было буквально под боком и все абсолютно было недоступно.

О, как он презирал себя! Как ненавидел за это унижение жену, регулярно недодававшую к рациону основного блюда. Его сценарии передач пользовались успехом, его понемногу печатали в эстрадных сборниках, он чего-то там замысливал написать, – и тут, в тесной фанерной клетке он изнемогал от похоти к случайной и ненужной ему, красивой и случайной девчонке. Он, помнится, схватил футляр своей бритвы, там было зеркальце, он попытался поймать отражение розовых прелестей. Поймал, зеркало запотело, он вытер его, соседка уже одевалась в предбаннике, недоступная взорам. Он развелся через полгода. Его все осуждали. Он не мог никому рассказать про то, как дрожащими руками протирал то зеркальце. Тут ведь было другое, чем с женщиной в окне когда-то. Тут не было похоти, потому что он не видел той, что могла бы соблазнить. А было только желание! Желание быть соблазненным! И виной тому был голод. Голод номер два. Так что же, от него нет спасения? Он готов был снести перегородку, чтобы… чтобы оказаться с женщиной, которая не была ни желанной, ни соблазнительной, ни просто бабой его типа. Он ее встречал – длинная, красивая, но абсолютное «мимо». Причина была не в ней, а в нем!

А жена, когда он объявил об уходе, устроила целую трагедию. Зачем? Ведь не пользовалась, он был ей без надобности. Но – под боком, свой. Оказывается, можно недодавать и к рациону бесплотных чувств: неисполнение супружеского долга по линии неземной любви, чистых воздыханий… А что, если она просто его любила! И в этом был весь ответ! «Без детей!» Но одно без другого не бывает. «Другое» бывает без души, а душе надо к овощам – мясо…

А как быть с абстрактной любовью? Например, к Родине?

«Родина имеет право быть равнодушной. Мечта должна быть прекрасной. И недоступной. В любом случае Родину может любить только тупой идиот. Или насильник, господин с кнутом в руке. Рабы должны ненавидеть родину, поработившую их!» Неужто? Но ведь чушь! «Патриотизм – прибежище негодяев!» – тех, кто эту фразу придумал, он презирал раньше. А теперь? Теперь он презирает себя.

Годы ушли в ничто. В каждом браке были, наверное, и счастливые минуты, и близость, приносившая ему удовлетворение; может быть, были и крики страсти.

Когда они с Инной жили на даче, он, помнится, всегда стремился туда после службы. Раз как-то, заснув, проехал свою остановку, Фирсановку, проснулся на запасном пути в Клину, ждать утреннего поезда не стал, пошел пешком в свой поселок, к ней. Шел полночи, пришел, рухнул к ней в объятия. Значит, был привязан? Любил? Почему ничего не осталось?

С актрисой тоже был дачный эпизод: они снимали полдома в Кратове у его знакомой, красивой вальяжной режиссерши. Рослой, совсем не худой, но разбитной и чуть вульгарной. Она носила серебряные мониста, некий лоскут вместо кофты и очень короткую юбку. Стоило ему выйти в сад, она садилась – на скамейку, на качели, на крыльцо – открывалось взору красное с черным кружевное белье. Видно, это был самый боевой ее наряд. На него это оружие нападения действовало постепенно, по мере возрастания голода, актриса по-прежнему держала его на диете. Он с трудом отводил глаза. Хозяйка не таясь флиртовала с ним, наверное догадывалась, что у него явный недобор по части секса. Давала ему понять, что по этой части неразрешимых проблем нет. Иногда ее белье, как стяги на бивуаке каманчей, развевалось на веревке в саду, словно сигнал к атаке.

Жена по-своему решила отразить эту атаку. Они спали на разных кроватях, он ложился позже, читал или писал свои комедии. Но в тот вечер супруга задержала его в комнате, где стояли их спартанские лежаки.

– Сядь! – жена подтолкнула его, он сел. Она скинула сарафан. – Ну, как?

Он обомлел. На ней было то самое красное белье. Оно оказалось чуть великовато, бедная женщина почему-то выглядела девочкой из приюта, которая решила ступить на путь порока. Ее острые груди свободно свисали, а лобок беззащитно выглядывал, как белка в осеннем лесу. «Господи, почему у них все эти „прелести", если смотреть с анатомической точки, так… безобразны? Сами по себе одинаковы и нелепы?»

Им овладел сначала приступ смеха, потом – стыда за нее.

– Сними немедленно!

Были слезы. Жена еле уговорила режиссершу продать эти тряпки, рассчитывала на эффект… Его потрясла больше всего не ее неуклюжесть, а то, что красные тряпки могут иметь такое разное воздействие на самую глубину души, где хранятся совсем не пустячные чувства. Он вспомнил то место из пьесы Теннеси Уильямса, где некий пожилой господин просит в лодке у героини, хрупкой и целомудренной буддистки, ее трусики. Просто подержать. И здесь: целомудренная его жена выглядела страшней самой распущенной панельной девки в белье, которое на другой бабе, порочной его волновало.