Дорис Лессинг - Марта Квест

Они подошли к машине и молча поехали в центр. У перекрестка Марта сказала:

— Остановитесь, пожалуйста: я хочу пойти домой.

— Нет, дорогая Мэтти, — с материнской заботливостью возразила Стелла, — вы поедете к нам, и мы чудесно все вместе поужинаем.

— Отпустите ее домой, — вдруг сказал Донаван.

Голос его звучал угрюмо, густые черные брови сошлись: по всему видно было, что он не в духе.

Эндрю остановил машину, и Марта вышла.

— Только сразу же ложитесь спать, Мэтти, нечего заниматься переживаниями, — посоветовала Стелла, высовываясь из машины. — Вам надо как следует выспаться. Теперь все уже позади, и ничего страшного не произошло.

Марта поняла, что Стелла ждет благодарности, но язык прилип у нее к гортани.

— До свидания, — с трудом проговорила она холодно и с укором. Как она корила самое себя за трусость!

Стелла еще больше высунулась из машины и весело крикнула, что Марта должна считать их квартиру своим вторым домом. Она должна непременно прийти к ним завтра.

Натянуто улыбнувшись, Марта кивнула и направилась домой.

Очутившись у себя в комнате, Марта почувствовала жгучий стыд: она сама себе была противна. Надо немедленно бежать к Адольфу, извиниться перед ним, сказать, что она не имеет ко всему этому никакого отношения, она не знала, что так выйдет. Но где-то в глубине души Марта была счастлива, что развязалась с ним. Она почувствовала огромное облегчение при мысли, что теперь ей не надо с ним встречаться. Немного погодя она успокоила свою совесть, решив, что напишет ему и извинится. Не сегодня — а завтра, позже; она напишет ему, когда это письмо уже не побудит его вернуться.

Марта сидела одна у себя в комнате. Ей казалось, точно она выставлена напоказ, и общество других людей было ей нестерпимо. Как бы хорошо заболеть и недели две-три не показываться в конторе! Вскоре она почувствовала какое-то смутное недомогание, точно действительно заболевала. В свое время мать прислала ей термометр, «чтобы она могла следить за своим здоровьем». Марта смерила температуру. Температура была чуть повышенная. Марта уверила себя, что температура бывает ниже нормы по утрам и выше нормы к вечеру, но все-таки попросила мисс Ганн позвонить в контору и сказать, что она себя плохо чувствует. Под вечер Марта стояла у застекленной двери, держа во рту термометр, и вдруг решила, что, наверно, выглядит со стороны очень смешно; и на память ей пришел отец, сотни бутылочек с лекарствами у его постели, — отец, который всегда был чем-то озабочен и, погруженный в свои думы, подолгу мрачно простаивал у окна, ничего не видя и лишь судорожно щупая пульс у себя на руке. Мысль, что она может стать такой же, испугала Марту; она выхватила изо рта термометр и подумала: «Выброшу-ка я лучше эту штуку». Еще колеблясь, она посмотрела на серебристый столбик ртути — надо же все-таки сначала узнать, какая у нее температура, — но термометр выскользнул из ее пальцев и разбился. Однако Марта успела заметить, что он показывает сто градусов. [6] По Фаренгейту. — Прим. ред. Значит, у нее в самом деле температура повышена, и она имела право остаться дома. Она неторопливо замела стекло и в утешение сказала себе, что никогда больше не купит термометра и не будет дрожать над своим здоровьем. И все-таки приятно немножко поболеть, поваляться в постели.

Но Марта не легла. Она надела халат, разложила книги и приготовилась провести несколько дней в уединении.

Несколько дней! Впоследствии, оглядываясь на этот период своей жизни, она с грустной завистью думала о том, какой была тогда: она завидовала уграченной способности, как она выражалась, не терять ни минуты даром, точно время — это стеклянный сосуд, который можно наполнять по желанию.

Прошло всего несколько недель, как она убежала с фермы, но разве применимо понятие времени к этим нескольким неделям? Марте чудилось, что им не было конца, их нельзя было измерить секундами, часами, днями. Казалось, она уже много лет живет в городе — нет, опять не то, опять она пытается измерить этот период движениями часовой стрелки. Жизнь ее, с тех пор как она получила от Джосса знаменательное письмо, вызволившее ее из заточения, словно поцелуй принца в сказке, была совсем не похожа на медленное, размеренное существование на ферме.

И Марта вспомнила о том, как шло время на ферме, разделенное на четкие, строго ограниченные периоды — в соответствии с временем года, а когда мерилом жизни являются времена года, тут уж никакой путаницы быть не может. Вот сейчас на ферме январь, подумала Марта, значит, самая середина дождливого сезона. После периода дождей наступит период засухи, а потом опять дожди. Но все это далеко не так просто, как кажется. Взять хотя бы то время, когда в вельде разводят костры, — горизонт заволакивается тяжелыми клубами дыма, в воздухе стоит плотный желтый туман, а внизу чернеют просторы вельда — ведь это по-настоящему пятое время года в естественном чередовании времен. А октябрь — переходный, тяжелый месяц, полный особой напряженности, невыносимый месяц, нечто среднее между засухой и дождями; ну как назвать его месяцем засухи, если каждую минуту только и ждешь, что вот-вот хлынет дождь, и все поглядываешь на небо, затянутое тучами, — да когда же наконец он разразится, этот ливень, когда? Так что октябрь тоже можно считать особым временем года, к которому неприменимы обычные понятия о периоде засухи или периоде дождей, — месяц, словно предназначенный для того, чтобы разнообразить климат. Но вот наконец начинаются дожди — если не в октябре, то в ноябре, а иной раз даже в декабре; поэтому-то со словом «октябрь» и связано воспоминание о днях ужасного напряжения, они наступают каждый год, наступают неизбежно — дожди никогда не начинаются сразу без этого периода подготовки и томительного ожидания, именуемого «октябрем». Слово «октябрь» (в этом месяце был день ее рождения), словно далекий, слабый луч прожектора, осветило перед Мартой другой мир, должно быть реально существующий, но окруженный благодаря литературе призрачным ореолом, — ведь там, за морем, октябрь знаменует собой конец года, когда деревья в последний раз вспыхивают багрянцем своей уже свернувшейся от холода листвы, а в домах разводят огонь в очаге. Нет, нелегко, совсем нелегко причалить к берегу, когда якорем тебе служат слова, означающие что-то одно, не понятия, а маяки на скалах, — только скалы эти, оказывается, неустойчивы, точно под ними предательница-вода.

Сейчас уже наступил январь. Рождество осталось позади. Марта стояла у застекленной двери, за довольно грязной кружевной занавеской, и смотрела на улицу. Было жарко и сыро. Лужи в саду не высыхали — вода не успевала всосаться в землю или испариться. Небо набухло от влаги. Не раз в течение дня над городом собирались тучи, все темнело, скрывалось за внезапно спустившейся серой пеленою ливня, а через несколько минут солнце появлялось снова, над шоссе струились волны влажного зноя, деревья в парке трепетали в мареве испарений. Январь, январь в городе.